Иван Ром-Лебедев. Рассказ "Семья Буряковых".

Предисловие

Книга Ивана Ром-Лебедева построена как диалоги с пожилой цыганкой за чашкой чая. Автор выступает здесь в своей реальной ипостаси - он артист театра "Ромэн", драматург. А его собеседница - это собирательный образ женщины, кочевавшей с рождения и до последней возможности. Прозвище у неё символическое. Драбарка. По цыгански это значит - гадалка. Естественно, в реальной жизни такого прозвища не могло быть ни у кого. В таборе гадала не то что каждая вторая - а каждая первая. Скажите на милость - какой отличительный признак для кочевой цыганки - гадалка!
Книгу свою Иван Ром-Лебедев издал в 1992 году. Но написал он её гораздо раньше. И следы внутренней цензуры видны в ней то здесь, то там. Иван Иванович был человеком очень умным, осторожным и … лукавым. Десятками лет он писал и ставил пьесы о тяжкой доле цыган при царе и борьбе за коммунизм. Но язык не поворачивается назвать его приспособленцем. Была у Ром-Лебедева в натуре одна неистребимая черта. Любил он цыган! И кочевую жизнь считал вовсе не жутью беспросветной - а вполне нормальным делом. Русские живут так. А цыгане так. Все правы по своему.
Обитая в удобной московской квартире, драматург и артист "Ромэна" порой с завистью думал о полуголодной, непредсказуемой - но завидной кочевой судьбе. Драбарка - это вторая половина его души. От имени "заядлой" кочевницы он мог свободно высказать то, что не мог произнести вслух сам.

Разумеется, и здесь Иван Иванович не был бы самим собой, если б не устроил во вступлении камуфляж. Рассказ посвящён последним судорогам кочевья. Все узнаваемые детали - из начала шестидесятых. Народные дружинники с красными повязками. Первые телевизоры. Ранний период цыганской "спекуляции". Но разве может советский драматург, член ленинской партии написать в открытую, что партия насильственно осадила цыган в 1956-м году? Не может. Перо не
поднимается. Вот и перемещает он свой диалог с Драбаркой в… осень сорок шестого. Дескать - цыгане уже тогда за редким исключением прекратили кочевать. По своей воле.
А мы видим за этими несуразностями тонкую улыбку на губах автора.
"Умный - поймёт".
Дорогой Иван Иванович. Мы вас понимаем. С волками жить - по волчьи выть. Неужто нам не известно, что хрущёвских "народных дружин" в сорок шестом не было? И первые телевизоры с большими линзами перед экраном появились гораздо позже. Разве мы не помним, что 25 рублей стали крупной суммой только после денежной реформы 1961 года?
Мы уверены - вы на нас не обидитесь за то, что мы опустили в интернет-публикации это дурацкое вступление с лживой датировкой. Ведь вполне возможно, что весь сборник был создан ради этого маленького шедевра - "Семьи Буряковых"!
В принципе почти все рассказы Драбарки написаны по стандартной схеме. Есть в таборе дивная красавица. И вокруг её судьбы строится романтичный сюжет. Но все эти "красулечки" - словно восковые муляжи. Без правды характера, без настоящего живого сердца.
И вдруг - Феська из семьи спекулянтов! Настоящая дикарка таборного воспитания. Босая девчонка, которая пляшет возле ларьков за копеечки.
Рушится, расползается прежняя жизнь. Родители охотятся за товарами, рыская среди пустых советских прилавков. Кочевых таборов уже нет. Семья маскируются под туристов, купив палатки фабричного производства.
Прежде - до указа - у Феськи было общение с подружками и цыганскими ребятами на таборной стоянке. А теперь вокруг пустота. Вагоны. Переезды. Вокзалы. Баулы с тряпками на продажу. И отец с мачехой, которые поглощены только одной мыслью - где бы добыть денег?
Мудрено ли, что юное сердце открылось навстречу русскому парню?
Впрочем, не будем пересказывать содержание.
Почитайте "Семью Буряковых". В этом рассказе нет фальши. Перед нами срез цыганской жизни в переломную эпоху. Все персонажи - и русские, и цыгане - говорят и думают так, как было в действительности. Если расспросить цыганских стариков о первых годах после указа - они расскажут примерно то же самое.
Но у Ивана Ром-Лебедева - нечто большее. Не репортаж, а настоящее искусство. Ради такой прозы ему, наверное, стоило все сталинские, хрущёвские и брежневские годы притворяться коммунистом. Заседать в парткомах и профкомах. Гнуться перед начальством.
А потом разом распрямиться - "Нате!".
Хотите знать, каковы были настоящие цыгане при Хрущёве? Вот они - без прикрас!

И.Ром-Лебедев

CЕМЬЯ БУРЯКОВЫХ

…Когда последняя кибитка свернула в какой-то колхоз, у меня сердце захолонуло... Ну, думаю, всё... Откочевала!.. Пора помирать. На счастье, были у меня родственники, дальние-предальние, костромские цыгане... Семья Буряковых... Такие кровные цыгане, такие заядлые!.. Понадеялась я на них - думаю, уж они-то кибитку не кинут.
Подалась к ним в Кострому.
Приехала, а эти заядлые разъезжать-то разъезжают, только не в кибитке, - а с вокзалов...
Вот так!.. Всей семьей катят в поездах.
И в мешках у них не шатры, а палатки... Туристские! С окошечками. Доходит до тебя?
- Еще бы, - засмеялся я. - Дело ясное.
- Я их спрашиваю: "Что же вы, цыгане, изменили, значит, кибиткам?.. В другую веру перешли?!" - "А-а! - машут руками. - Теперь табором далеко не уедешь!.."
Ну, погоревала я малость, а что делать? Не сидеть же как старой сове в дупле?..
К тому же жизнь-то у них вроде таборная... И палатки как шатры на полянках раскидывают, и костры жгут... Из одного котла ложками черпают... Так же, как в таборе, весной колесить начинают... Места разные видят, людей... Прилепилась я к этой семье.
Командовал нами Ефим, по прозвищу - Борзо. Нос у него был действительно как у борзой собаки... За тысячу верст чуял, где сытное место, где какое дело можно провернуть... И жена у него, Беня, такой жё масти была... Отчаянная цыганка!.. Козырная!..
При этой паре жили еще Щербако - отец Борзо, и Гундя - мать Бени... Уже в годах, но еще пружинистые цыгане. И крутилась в этой семье девчонка... Дочка Борзо - от первой жены... Ее и Фиской и Феской звали... Ну это, скажу тебе, вылитый бес!.. Только ее одну и видно, только одну и слышно. Секунды не простоит на месте. То скачет, то крутится... Сама себе что-то напевает...
- Способная?
- У-у-у!.. В три года уже норовила плясать.
Тут вот недавно увидела по телевизору артистку в белой юбочке, коротенькой, до пупа, руки ловко так изгибала и на носочках плясала... Какого-то лебедя изображала... Так Феска враз танец переняла - и руками замахала, и босая на пальцах засеменила - быстро, быстро...
Истинный бес девка. И ведь не маленькая, уже в невесту выровнялась. В эту зиму ей стукнуло семнадцать... Красавушка такая!.. Стройненькая, большеглазая... А глазищи синие-синие, как васильки...
- Грамотная?
- А как же! Четыре зимы в костромской школе прошла... Четыре!.. Считай, научно-учёная.
В семье её любили, от сглазу берегли... Тайком жениха стоящего подыскивали...
Так вот об этой Феске да и обо всех них я и хочу тебе рассказать. Стоят они того, чтоб о них помянуть.
Драбарка налила себе полную чашку еще не остывшего чаю, отпила немного и продолжила:
- Да и семья-то была... теперешняя... И насмеешься с них, и наплачешься. Начальствовала над Феской Гундя, бабка, значит... Оборотистая цыганка... Таборных кровей... Родителям-то некогда - целый день в бегах... А Гундя норовила из неё сделать цыганку - стоградусную!.. Какой она сама была когда-то. Чтоб могла козла за корову сбыть...
Были у нас три палатки - туристские... У Борзой с Беней желтая, у деда и бабки синяя, у меня с Феской зеленая.
Хорошие палатки, лучше шатров!.. Легкие, удобные. Где ни поставим - никто не трогал, никто к нам не придирался, одно слово - туристы!.. Раскидывали мы свои палатки у самого города или местечка какого - и с утра начинали гонять...
Борзо - то по магазинам бегал, то по базарам, что-то покупал, что-то менял, продавал... Беня сбывала какие-то украшения: серьги, ожерелья, перстёнечки... Торговали галстуками... Ещё чем-то...
Гундя гадала... Я тоже карты раскидывала. И Феска пустая с базара не приходила, выплясывала. Девчонка, что с нее взять!
Дед Щербако, тот, значит, сторожил палатки.
Так мы и существовали.
Вечерами у костра... разговоры были одни: что завтра купить, что продать, куда еще заглянуть... Песен не было. Только дед Щербако иногда мурлыкал себе под нос что-то такое, что и не поймешь...
Ну и Феску, конечно, черт корёжил перед палатками, скучно ей.
Потом расползались по палаткам...
Так проходили наши разъездные дни. Я уже скучать начала, тосковать по настоящей таборной жизни. Простой, природной.
Для себя, я так считаю, деньги нужны всем... И городским, и таборным, и вагонным цыганам, но жить ради этих бумажек да копеек... Да провались они пропадом!..
И стала я подумывать, не поискать ли мне ещё какой-нибудь табор, пусть самый завалящий... Есть же, наверно, такие, ещё бродят... И решила - покатаюсь с семьей Буряковых до зимы, а там, новой весной, видно будет.
И вот как-то пронюхал Борзо, что хорошо живется на больших стройках... Где выросли большие заводы, фабрики. "Туда, - говорил, - всё теперь пихают, и вещи хорошие, и еду всякую... В Москве такого нет". Прознали они с Беней о таком городке, где он стоит и как называется... Я раскинула карты - вышла удачная дорога... Всё, значит!.. Надо ехать...
Тут же купили билеты и всем гуртом кинулись на вокзал.
Поезд уже стоял. Мы с ходу протиснулись в вагон, кое-как разместились.
За Феску не платили. Она забралась на третью полку. Прикрылась узлами - её и не видать...
Подремали ночь... На следующий день, уже к позднему вечеру, подкатили к этому городу - Светлогорску... Так, значит, он назывался...
Слезли, огляделись... Куда деваться - не знаем. Темно уже. В домах окна засветились.
Борзо покрутил носом, принюхался и решил: "Пошли вот туда!.. К ёлочкам, кустикам - до утра перебудем".
Я беспокоилась:
"А можно ли там?"
"Нам все можно, - отмахнулась Беня. - Мы туристы!"
Ну, перебрались к ёлочкам, поставили палатки и разлеглись.
Утром слышим - кто-то будит нас: "Эй, товарищи! Покажитесь!" Мы высунулись, смотрим: стоят возле наших палаток двое... Один - чернявый, в годах, другой - парнишка, такой белобрысенький, приятный лицом... На рукавах - красные повязки...
Тот, что в годах, строго так: "Вы что? Не знаете, что тут стоять нельзя? Это же привокзальный сквер!.."
В тот самый момент из палатки высунулась голова Фески, всклокоченная, вся в засохших цветах, ленточках... Посмотрела, значит, сонными глазами на этих двоих, поморщилась, потом окинула взглядом с ног до головы белобрысого - и показала ему язык.
Тот оторопел и спрашивает у старшего: "Иван Васильевич, вам не кажется, что это - цыганка?"
А Борзо ему вдогонку: "Бывшая! Теперь туристка!.."
"Что это вы? - удивился старший.- Туристы, а порядка не знаете! Это же сквер!"
"Да мы ночью приехали - ничего не видно!"
"А фонари?! - вскинулся белобрысый.- Фонари-то горели! Видно же, что сквер".
Гундя не выдержала: "Что ты, золотой, привязался со своим сквером? Что мы его, съели? Сквер, сквер... Целуй его!"
"Фофа-дурачок",- вдруг вякнула Феска.
"Цыть!" - прикрикнул на нее Борзо.
"Спать-то нам надо?" - не унимается Феска.
"Цыть, говорю!" - Борзо запустил в Феску ком земли, и она исчезла.
"Ну ладно! - говорит между тем старший. -- Собирайтесь, товарищи цыгане, быстренько и переходите вон в ту рощицу", - показал он рукой за город, там, мол, и речушка есть.
"Вот спасибо! - повеселел Борзо. - Мы это мигом!.."
Все разом засуетились, ринулись убирать палатки, собирать вещи... А Феска прилипла к этому белобрысику и стала выламываться перед ним... Танец лебедя показывать... Потом протянула руку к парню: "Конфеты есть шоколадные?.. Давай!"
А тот закраснелся. "Извините, - лепечет, - знал бы - захватил".
"Теперь знай, - наказывала ему Феска, - захватывай!.. Приходи завтра!" - засмеялась и убежала.
Через час мы уже устраивались в рощице. Место и впрямь хорошее - берёзки, речка.
Беня и Борзо сразу же полетели обнюхивать городок: чем, значит, он живёт, чем дышит...
Ну а мы занялись костровыми делами: сушняком, водой, после разлеглись в тенёчке...
Гундя все Феску донимала: "Ну что, девочка, искрутилась вся, извертелась, а хоть копейку добыла? Глядеть на тебя было тошно".
"А ему не тошно!.. Я знаю... Он мне конфеты принесёт".
"Как же! - засмеялась Гундя. - Держи рот пошире! Ты бы, чем выпендриваться перед голоштанным сосунком, прошвырнулась на вокзал - показалась людям... Здесь такую, как ты, ещё не видели... вот там и покрутилась бы - поплясала... Глядишь, и добыла бы на пирожки. Сама пожевала и нам принесла полакомиться".
Щербако вдруг как закипит: "Куда ты её посылаешь? Девчонка учится! Понимаешь, телячья голова?.. Учится! А ты её..." - "И я её учу!.. - схватилась с дедом Гундя- - Уму-разуму! Ей жить надо!.. И не суйся!.. Не делай из нее барыню-сударыню!.."
Ну и сцепились они!.. И смех и грех... Гундя, значит, с подковыркой, со смешком, с ехидцей наступает на деда, а тот правильными словами старается её допечь. "Ты, - кричит, - уже из кибиток вылезла, в вагоны перебралась, а всё таборную песню тянешь... Пора новую запевать, теперешнюю". А Гундя ему в ответ: "Разве ты цыган? Самоед!" - плюнула в его сторону и ушла в палатку.
Умора!.. Мы с Феской захватили вёдра и пошли в рощу за грибами.
К вечеру подошли Борзо и Беня. Довольные - будто клад нашли... И то есть, и это есть!.. Все магазины облазили, все базары обегали... Борзо только руки потирал. Наметили уже, значит, что завтра купить, что продать...
Ну, сели за ужин... Только чайку попили, смотрим: являются те двое с повязками - Иван Васильич и этот, Белобрысик. В руке у него коробочка - красной ленточкой перекрещена.
Поздоровались... Иван Васильич к нам: "Зашли узнать, как вы устроились".
Ну мы, конечно, и место хвалили и городок.
Ну а Белобрысик подошел к Феске, протянул ей коробку - вам, дескать!..
Феска наша, как дурочка, глазам не верит:
"Что это?" "Пирожное..."
Та взяла коробку и тут же опять: "А где конфеты?" Я Феске: скажи, мол, сперва спасибо человеку, глупая!.. А ей хоть бы что... Раскрыла коробку и тычет: "Раз... Два... Четыре... Тут, - говорит, - пять пирожных, а нас шесть!" Одного, дескать, не хватает.
Белобрысик засмущался и достал ещё из куртки кулечек с конфетами. Феска выхватила у него кулёк, взвизгнула и понеслась к себе в палатку. Гундя ей: "Куда кинулась, девочка?! Положи под мою подушку!" А дед опять вскинулся: "Неси, неси к себе!.. Тебе дарено!"
Иван Васильич спрашивает: "Вы, конечно, в отпуске?" "Да-а! - заверил его Борзо. - У нас... отпуск..." "А где вы, извините, работаете?.."
Борзо не растерялся, у него на всё был ответ: "В хоре, в цыганском... Разъезжаем по стране, туристы".
В то время пока велся разговор с Иваном Васильичем, я приметила, как Феска с Белобрысиком уселись в сторонке и о чём-то болтали, смеялись. Феска вся изламывалась... То вскакивала, то плясала, то чего-то ему на ухо шептала...
Гундя не выдержала, позвала ее: "Успокойся, девочка, остепенись!.. Распали костёрик, угости гостей чайком!"
Но Иван Васильич поднялся, стал с нами прощаться. Ушли гости.

А она, эта бесовская девка, вытанцовывала и напевала: "А меня в кино позвали!.. А меня в кино позвали!.. Завтра!.." Я спросила: "Пойдёшь?"
Девчонка чуть не заплакала: "Так не пустят меня... Одну не пустят".
Я спрашиваю: "А хочется?" - "Как же!.. В первый раз позвали... Пустят, не пустят - все равно сбегу..."
Я ей: "Обожди! Тут надо по-иному... Отец с матерью с утра собирались в городок... В каком-то магазине должны давать дубленки... Они туда, а мы на базар. Кино-то рядом, поняла? Ты, значит, туда, а я по своим делам... Найдёшь меня возле овощных ларьков".
Она обрадовалась: "Новую юбку надену... Возьму у мамки одеколон, обольюсь вся..." Потом спрашивает: "А ботинки надевать?" - "А как же? - говорю. - Пойдешь босая?" - "А что?.. Сейчас тепло..."
Слушать ее, смотреть на неё - умора! На следующий день - это, значит, - на третий, Борзо и Беня с утра побежали к магазину - очередь занимать. Дед Щербако им: "Опять на охоту?!.. Только вчера их предупреждали. Ну и люди!.. Хоть кол на голове теши".
Гундя тут же вспыхнула - и ко мне: "Погляди на великого праведника... Скоро молиться будем на него... Цыгане хотят свои дела закруглять, а у него печёнка горит... Весь закипятился".
Щербако продолжал бурчать...
В это время появилась Феска, вымытая, начесанная... В волосах три ромашки... И в новой юбке - цветастой, широкой, с оборкой. Картинка!
Гундя, как увидела, обомлела: "Куда новую юбку напялила?.. А ну снимай!.." Феска запротивилась: "Что я, должна перед людьми задом сверкать?!" А та ей: "Сверкай - не барыня!" Дед на Гундю: "Не ощеряйся!.. Командуешь тут!.. - И повелел Феске: - Надела - иди!"
Феска вприпрыжку понеслась в городок. Я за ней.
У базара мы разошлись. Феска пошла в кино, а я к ларькам.
Долго я прождала ее. Уже стала тревожиться, как вдруг бежит. Довольная! Запыхавшаяся: "Ой, что было! Что было!.. Идём, расскажу по дороге".
Сунула я ей трёшку - перед Гундей оправдаться, заработала, мол. Она тут же купила деду табаку, мороженого на всех - и мы пошли.
Ну и начала рассказывать: встретил он её возле кино, а там уже началось, опоздали. Он ей говорит: "Пойдём ко мне! Я вот тут, рядом, живу... Дома никого нет... Мать ушла... Чаю попьем... У меня и конфеты есть, и печенье..." Но Феска забоялась.
"Нет, - сказала ему, - одна не пойду! У нас так не положено".
Тот на неё напустился: "Что, я тебя съем?.. Посидим до нового сеанса..." И тут вспомнил, что у них вчера гости были - полторта оставили! И тянет её за руку. Феска упирается, а самой так хочется... Потом решила: ладно, чуть что - схвачу его зубами за ухо - взвоет, сам от меня сбежит...
Пошли они. И правда дом-то рядом.
Вошли. Феска стала на пороге, входить в комнату боится. Чистота! Полы блестят... Занавески на окнах беленькие-беленькие.
А тот ей: "Заходи, заходи!,. Чего ты?!"
Она ему: "Обожди, дай дух перевести... Если наши узнают, что я была здесь, я и ты - вдвоем!.. Ой!.."
Белобрысик опять ее за руку потянул: "Заходи, заходи! Не будь дикаркой!"
Феска вошла, взглянула на стенку, а там какой-то солдат, с ружьем. Спросила Белобрысика: "Кто это?"
Тот засмеялся: "Не узнала? Это мама!.. В войну такая была".
Феска к порогу - дескать, придёт, увидит её здесь - пристрелит. "Уйдём отсюда! Лучше на улице погуляем". А он: "Не дури!.. Сейчас чайник поставлю... Садись сюда, за стол".
А на столе - скатерка чистенькая-чистенькая, в синюю клетку, на ней и конфеты, и печенье, и торт, прикрытый бумажкой, - всё как обещал.
Она и за стол боялась садиться... А Белобрысик включил радио, чтобы ей не было скучно, ушел на кухню.
Заиграла музыка. Ты знаешь какая? - обратилась Драбарка ко мне. - Та самая, под которую танцевала артистка в белой юбочке лебедя...
Ну, Феска вспомнила - и давай! Заходила на цыпочках, замахала руками... А Белобрысик вошёл и смотрит на нее.
Потом сказал: "Тебе учиться надо! У тебя - талант! Тысячи людей на тебя будут смотреть! Хочешь?"
А наша дурочка ему: "Тысячи - много!.. Боюсь".
Тот засмеялся. "Ладно, - говорит, - садись за стол, сейчас чайник закипит",
А Феска ему: "Ты знаешь, о чём я сейчас подумала?.. Ведь к кому другому я бы ни за что не пошла, а к тебе... Почему это, а?"
Тот только пожал плечами: спроси, дескать, у себя.
А Феска: "Ты зачем меня в кино позвал? Больше некого было?" - "Почему же... некого?" - "А зачем тебе я?" - "Захотелось так! Садись за стол!" И ушел опять.
Села, значит, она за стол... Вот так перед ней - коробка конфет, чуть за ней - ваза высокая, стеклянная. В ней - печенье, рядом на блюдце - торт, видать вкусный.
Она отколупнула кусочек, чуть с пальцем не съела!..
После открыла коробку, а там конфеты разные-преразные!.. Шоколадные... Попробовала одну - разом проглотила... Потянулась за другой, подняла коробку - а под ней. У неё даже в глазах потемнело... Деньги!.. Двадцать пять рублей!..
Она же таких денег в руках не держала... Ей сразу представилось, как бы она вертела ими перед носом у Гунди... Та бы её на руках носила. Двадцать пять рублей!..
Сердце заколотилось, Феска сама с собой начала спорить... Знала, что нехорошо, а рука потянулась, схватила и спрятала деньги - вот сюда, за ворот.
Ну и сидела теперь как на иголках: уйти бы скорей!
А Белобрысик, значит, принес чайник, поставил все как надо, налил ей чашку - и угощает: "Бери, ешь что хочешь!"
А у нее руки дрожат. Боится - подымет коробку, а денег нет.
Он удивился: "Чего ты такая? Нервничаешь?.."
Она ему: "Боюсь... Придёт твоя мамаша... Лучше пойдем, а то опять пропустим кино". - "Успеем... Мать - на совещании".
А Феска одно: идём да идём, все равно в рот ничего не лезет. И отошла к двери.
Белобрысик видит, что она не в себе: "Ну ладно, идём, если уж ты так".
А у Фески ноги не двигаются. "Поднялось, - рассказывала мне, - что-то в сердце..." И тут вынула она из-за ворота деньги, бросила их под ноги Белобрысику. "Бери! - закричала. - Да не бросай их где попало!.. Двадцать пять рублей". И заплакала...
Он сначала опешил, а потом, наверное, понял все - и к ней: "Что же ты ревёшь? Может, тебе нужны деньги?.. Так возьми!" Феска еще пуще заревела: "Не надо мне ничего! Никаких денег!.."
Белобрысик обнял, значит, ее и поцеловал в лоб. "Ты, - сказал, - молодец!" И ещё раз чмокнул её в голову и тут же подскочил к радио, включил, а там весёлая музыка - быстрая. Он её схватил и давай кружить. "Танцуй!" - закричал...
Феске было так радостно, что он её простил, она и пошла в пляс...
"Плясали, - хвалилась, - мы здорово. На ура!"
И вдруг услышали- кто-то выкрикивает: "Откуда это?! Что это?" Обернулись, а у порога мамаша и Иван Васильич... Брови у них на лоб вскочили.
Белобрысик схватил Феску в вытолкнул в окно. И сам следом за ней выскочил. Феска после говорила: "Хорошо, что первый этаж".
Неслись они - ой!.. Белобрысик летел рядом с ней и кричал: "Не бойся!.. Я тебя в обиду не дам!"
Опомнились они на каком-то бульваре, отдышались. Феска пошла искать меня, а Белобрысик в свой штаб дружинный...
Так Феска кино и не видела.
Я её спросила: "Чего ж ты ревела, глупая? Деньги же ты отдала!.."
А она мне: "Жаль было... двадцать пять рублей..."
Ну что с ней говорить?
За ужином, когда все собрались, только и разговоров: проклинали магазины, плевали на городок. Оказывается, дублёнки мимо носа проскочили. Было всего три, и продали их заводским, и то по каким-то бумажкам.
Борзо заявил: "Завтра укатываем!.. День - на укладку... После ужина - на вокзал. Нечего зря время терять! Кое-что схватили - пора и уматывать".
Тут же они с Беней поднялись и ушли в палатку.
Щербако ко мне: "Вот так и живем, туда-сюда, туда-сюда... Бегут! Намозолили людям глаза, почуяли, вот-вот их схватят - и на вокзал!"
Гундя на Щербако: "Разговорился!.. Лежи колодой, зарастай травой!" Поднялась и ушла в палатку.
Я взглянула на Феску. Она как бы вдруг повзрослела. Сидела встопорщенная: не тронь меня, укушу.
"Ты чего?"
Она не сразу мне ответила... Помолчала, потом сказала как-то устало: "Надоело всё!.. Надоело... Вагоны... Базары... Опять вагоны..."
Я взяла ее за руку и отвела к нашей палатке.
И тут появился Белобрысик... весёлый, в руках коробка конфет и еще что-то. Подошёл к нам, протянул Феске подарки. А та вдруг словно взбесилась. "Не надо!" - заорала и чуть не выбила из его рук гостинцы. Белобрысик опешил, не поймет: "Возьми, это же тебе!" А та на него и не глядит. "Не к чему! - орёт. - Завтра уезжаем!.."
Белобрысика словно кнутом хлестнули. Он молча смотрел то на нее, то на меня.
"Я не хочу, чтоб ты уезжала, - тихо проговорил. - Уедешь - и всё?!" - "Увезут!" - "Я люблю тебя", - еще тише сказал он.
Феска словно осатанела. Затрясла кулаками, закричала на него: "Не говори мне этого!.. Не говори!.. Уходи!.."
Вскочила и убежала в палатку.
Белобрысик крикнул ей вслед: "Завтра приду!"
Никто не отозвался. Он положил возле меня подарки и ушёл.
Когда я вошла в палатку, Феска лежала ничком на перине и плакала. Я села рядом, погладила её по голове и спросила:
"Ты любишь его?"
"Добрый он, Фофа-дурачок... хороший", - ответила она и ещё горше заплакала.
...Весь следующий день мы укладывали палатки, увязывали пожитки, готовили еду... Гундя покрикивала на нас, командовала. Наступил вечер. Все уже было уложено, собрано, увязано.
Все мы сидели у потухшего костра - допивали чай.
Борзо, Беня и Гундя составляли планы: куда ехать, где можно товары продать и всякое такое...
Феска, та вся в себе, пригубит из кружки и нет-нет, как бы невзначай, поглядывает на дорогу...
Белобрысик не пришел.
Не пришел и на вокзал.
Я шепнула Феске: "Обиделся!"
А она вдруг рассмеялась: "Ну и что?"
Дернула эдак головой, как норовистый конь, и бросила мне: "А кому он нужен?.. Чёрт с ним!"
Ну, мы понемногу улеглись спать.
Утром прикатили в какой-то город, сейчас уже не помню в какой... Надо слезать. Гундя оглядела всех и спрашивает: "А где эта девочка?"
Мы только тут увидели, что Фески-то нет! Забеспокоились, пошли по вагону, покричали - нет!.. Сунулись к проводнице, а та удивляется: "Разве вы не знаете?! Она же сошла... Ещё ночью. С парнишкой, приятным таким".
Мы остолбенели, а проводница: "Такая весёлая... Танцевала возле вагона... Да так здорово!.."
...Феска сбежала.
Я сразу смекнула - с кем и куда, но помалкивала.
Но догадалась и Гундя, стала проклинать Светлогорск, этого Белобрысика "бесштанного", кидаться на всех, особо на Щербако: "Это ты ее распустил!.. Ты ей волю дал!.." Щербако как мог отбивался, кричал: "Телячья твоя голова! Не от нас сбежала, от жизни такой!.. Скоро и я сбегу!" Уж тут Гундя рассвирепела: "Беги, беги, как рысак!.. Подтяни штаны - и скачи!.."
Я на них на обоих: "Чего кричите?! Тут не кричать надо, а что-то делать!.."
Понемногу пришли в себя и решили сдать вещи в багаж, а сами катить обратно - в Светлогорск, востребовать Феску.
...Дом их нашли сразу. Вошли, застали Ивана Васильича, Белобрысика и мамашу... Фески не было.
Борзо прямо с порога: "Где Феска?!"
Белобрысик его поправил: "Анфиса Ефимовна?"
"Да-да-да! - задакал Борзо. - Феска!"
"Её нет", - тихо ответил Белобрысик.
"Как нет?!.." - в три голоса завопили Борзо, Беня и Гундя.
"В нашем доме она не была, сюда не заходила", - подтвердила мамаша.
Вот и весь разговор.
...Нашли мы её на вокзале. В скверике... Ждала нас. Мы кинулись к ней. Она даже не шелохнулась... Сидела и смотрела в сторону.
Щербако сказал: "Сгиньте!.. Не докучайте ей... Не спрашивайте... Видите - не в себе девчонка..."
...После, когда все уже утихомирились, когда почувствовали, что Феска - уже не Феска, что той Фески - плясучей, игручей - уже нет, я спросила её: "Что случилось в ту ночь?" Она мне вся и раскрылась. Говорила, будто исповедовалась.
...В общем, так... Спать в вагоне она не могла... когда все уснули - вышла в коридор, встала у окна... Смотрела на дорогу и мучилась. Вспоминала, как некрасиво она обошлась с Белобрысиком... Он пришёл такой добрый, хороший, счастливый... подарки принес... А она с ненавистью, вроде как он виноват во всём. И такая тоска одолела - хоть выскакивай в окно и беги к нему... Белобрысику.
Такой он вдруг стал ей родной, дорогой... Упала бы перед ним на колени - и молила простить...
И вдруг, словно в сказке, - он! Стоит рядом.
Оказывается, ехал в нашем вагоне... Провожал Феску... Ну, сам понимаешь, много ли слов надо, когда люди любят друг друга?.. Сказал: "Я за тобой!" И всё!
...Когда они вернулись в Светлогорск, Феска не пошла к нему, а потянула его в рощу, где стояли наши палатки.
До вечера они гуляли - веселились, пели, плясали... Он был счастлив, она тоже... Потом она говорила, будто не знает, как они очутились в густой чаще... Устали... присели, потом прилегли... Он, значит, рядом с ней... Смотрела она на него, счастливого, улыбающегося, и думала, что больше никогда они не увидятся... И стало ей так его жалко, да и себя тоже... Не выдержала девка - и прижалась к нему...
...После, когда они уже вроде стали мужем и женой, эта девка сказала ему: "Оставь меня одну... Уйди, ради бога..."
Белобрысик никак не ждал этакого, но она не дала ему и слова вымолвить. "Иди, - повелела, - домой". - "Нас ждут... Иван Васильич... И мама ждет..." - "Я приду, - заверила его Феска. - Иди!"
Белобрысик не уходил. Молча смотрел на нее, в глазах блестели слезы.
"Я приду, понимаешь?.. Приду, - еще раз сказала Феска и поцеловала у Белобрысика руку. - Жди!"
Белобрысик поднялся и, не глядя на Феску, поплелся домой.
"Слушай!" - окликнула она его. Он остановился. Не оборачиваясь ждал.
"Если я не приду, - крикнула Феска, - не ищи меня... Слышишь?.. Не ищи!.. Умоляю!.."
Белобрысик ушел… Переждав время, Феска отправилась на вокзал.
- Что ж она так? - пожалев Белобрысика, сказал я Драбарке. - Так жестоко...
- А что ей делать?.. Она же знала, что в семье Белобрысика не уживётся... Не та натура! Родилась в таборе... Родилась плясуньей, вольной цыганкой!.. Работать не могла, не хотела... Талант её к другому тянул. Да еще думаю: она его по-настоящему не любила... Жалела!.. Очень жалела... А может, и любила... кто её знает!
- Что-нибудь слышала о ней?.. О семье Буряковых?
- Сказывали цыгане: Феска от своих ушла. В Москву уехала. С какими-то артистами работает... Пляшет... вроде как бы положила почин, - в ту же осень откололся от семьи и дед Щербако... Подался в Светлогорск, к Ивану Васильичу... Определили его сторожем при складе. Дали хату, деньги платят... Ещё и ружьё дали... Так что полное доверие ему оказали... Говорят, и Гундя не утерпела, подалась к нему в Светлогорск... Что ж, к коням привыкают, а они сорок лет вместе прожили. Считай, что от семьи Буряковых остались только Борзо да Беня... Говорили: крутятся еще по базарам, по магазинам, но уже не так резво…
- Может, и вы теперь угомонитесь? Накочевались вдоволь, пора и успокоиться?
- Мне?.. Что ты! Как весной дохнет, поеду в Калинин... Слышала, есть еще там любители - кибитки две-три наберётся... Может, в последний раз...