Охота.
ХАЛАВДЭ [Менты]
(ПОЛЮВАННЯ) [Охота]
ГОД 1937-й
Памяти цыган - жертв сталинского террора 1937-1938 годов посвящается
Жаркая ночь дошла до края. Утро вынырнуло из марева тихой прохладой. Огромное солнце осветило поля, луга, речку, камыши в легкой дымке и цыганский табор, раскинувшийся неподалёку.
Палатки были латаные-перелатаные. Возле одной из них на пне стояла наковальня, на которой ковал подковы коням, отклёпывал косы, серпы, тяпки - всё, что окрестный люд попросит, Григорий Пуйло. Дальше палатка Лахмана - он мастер на все руки. Дырку в ведре или чугунке так заделает, что больше не протечёт. А подводы!... Какие он делает подводы! Даже на рессорах, такие едут по выбоинам и не колыхнутся, словно по воде.
Третья палатка - Михаила Фомича, он знаток по конской части, если кто станет меняться, то уж его не обманут: он только глянет на коня - сразу видит все его недостатки, в рот заглянет и скажет, сколько лет коню.
Янко-ювелир, делает серёжки, цепочки, колечки. Из простого пятака сделает такое, что от золотого не отличишь. Ещё одна палатка - Петра Власовича, он из проволоки плетёт цепи, с вертушкой, с прищепкой. Для коз, для коров, для собак, разной толщины, длины - на любой заказ. А там, в шестой палатке отдыхает Зурало. Здоровяк, который руками гнёт подковы, но спокойный, плохого слова никому не скажет. Ждёт осени и весны, он пахарь, нанимается к людям, лучше него никто не пашет. Седьмой стоит палатка Бамбулы - старшего в таборе. Он разводит рысаков, для этого специально держит двух кобыл, жеребца, молодняк, жеребят.
Такой цыганский табор стоял в августе 1937-го года возле райцентра Оржица на Полтавщине. Спали спокойно цыгане и не предчувствовали беды, а она надвигалась...
Откуда-то взялась милиция - с десяток или больше людей, окружили табор. Внезапно прозвучала команда:
- Граждане цыгане! Прошу всех проснуться, одеться и выйти для проверки документов. Предупреждаю: табор окружён, кто вздумает бежать, будем стрелять без предупреждения. Повторяю ещё раз...
Выглянули из палаток растерянные старики: что случилось? Начали выходить нехотя, откашливаясь и постанывая, старые деды: что же за напасть?
Старший милиционер распоряжался:
- Проверить палатки, и всех мужчин - сюда!
Несколько милиционеров вошли в первую палатку, остальные стояли настороже. Вскоре вывели молодого парня, босого, только в штанах.
- Документы! - грозно крикнул ему начальник.
- Сейчас найду, - поспешила на выручку мать-цыганка.
А из палатки уже выводили отца. Дальше пошли ко второй, третьей... Мужчин ставили в строй, женщин отталкивали, стариков и детей не трогали. Поднялся крик, плач, вопль. Но прибывшие на это не обращали внимания.
Одна цыганка старалась ухватить своего мужа за рукав, удержать, но тут же прозвучал выстрел в воздух, женщину свалили прикладом винтовки наземь. Мужчины опасались превосходящей силы, потому стояли молча в две шеренги. Милиционеры шли от палатки к палатке, стараясь никого не пропустить.
Но вот из крайней, под лесочком, ползком выбрались двое и скользнули в высокую траву, стремясь к спасительной гуще деревьев. Может, их бы и не заметили, да один перед самим лесом не выдержал, вскочил и побежал.
- Не стрелять! - скомандовал старший над милиционерами. - Брать живыми.
За беглецами кинулась погоня. Раздались выстрелы, но все мимо, а те двое уже скрылись в лесочке. Хотя и погоня не отставала. Лесок небольшой - его пересекли за пару минут, бросились в речку, а из речки - в камыши. Там заросли, ищи теперь.
К милиции прибыла подмога. Вскоре камыши, в которых затаились беглецы, окружили со всех сторон. Несколько самых смелых, сняв униформу, полезли прочёсывать плавни. Но беглецов найти не удалось.
В таборе тем временем закончился обыск. Каждая палатка была проверена, мужчин арестовали, им связали руки назад, а потом доставили в Оржицу, в районный отдел милиции.
Смельчаки, которые скрылись в камышах, - Бамбула с сыном. Собственно, побежал они с перепуга, зная, что от непрошенных гостей добра ждать не приходится. Поиски их длились почти до обеда. Бамбула с сыном, притаившись, лежали в камышах. Кругом их поджидали засады: один неосторожный шаг - и услышат, ни кашлянуть, ни чихнуть... По самые уши в воде, на головах - трава и ряска... Можно было бы и до вечера так пересидеть, но с Бамбулой-старшим что-то случилось. Он дрожал, как от зимней стужи, и стонал, часто ойкая и испуганно повторяя:
- Дэвла, со тэрэлпы... Хасайлем ромалэ, хасайлем... [Боже, что творится… Пропал я, цыгане, пропал…]
Павлу было жалко его. Отец же старый. Хронически боится милиции. Что же делать? Отец должен остаться на воле: если заберут, то обязательно пришьют дело, не первый раз такое... Отовсюду только и слышно: того забрали, другого, а возвращаться никто не возвращался, судит всех подряд какая-то зловещая "тройка"... А отец больной, простуженный, кашляет, сердце побаливает. Надо его спасти. Пускай уж меня берут, я молодой, здоровый, Бог даст, отсижу.
- Отец, не выходи до ночи, - зашептал Павел старику, - я отведу их от тебя подальше.
И потихоньку камышами стал пробираться подальше от отца. Он вышел из оцепления, мог свободно уйти, но сильнее всего было желание спасти отца от преследователей. Не думал ни о себе, ни о маленьком сыне. Вышел на открытый бугор и махнул рукой:
- Эгей, мы тут, ловите нас...
- Вот где они, - заметила уже и милиция.
Один выстрелил в Павла и бросился в погоню. Другие тоже кинулись, как по команде за ним:
- Догнать, окружить!..
Камыши, где скрючился старший Бамбула, остались без присмотра, звуки преследования удалялись и удалялись...
Привезённых из табора цыган выстроили во дворе Оржицкого райотдела милиции. Словно на какой праздник, молодой лейтенант выравнивал шеренгу. Вскоре вышел важный мужчина в штатском, стал приглядываться к каждому и время от времени тыкать пальцем:
- Вот этого...
Отобранных цыган ставили отдельно.
- И этого, - ткнул он в четвёртый раз, пристально посмотрев на Павла Бамбулу.
- Остальных отпустить.
Вдруг во дворе появился откуда-то молодой цыган Галян. Возле него шёл милиционер, который и доложил начальнику:
- Тут к вам ещё один просится.
Тот удивился:
- Как? Сам пришёл?
- Так точно, просится, чтобы быть вместе со всеми своими.
- Значит - доброволец? Не боишься? - С любопытством глянул начальник на новоприбывшего.
Галян был одним из немногих грамотных цыган, он всё читал книжки, собирался поступать в вуз учиться на артиста. Подойдя к начальнику, он неумело приложил руку к фуражке, отдавая честь:
- Я цыган Гавриленко Галян Антонович, 1920 года рождения, пришёл к Вам, чтобы Вы поверили, что мы мирные цыгане, ничего вредного для Отчизны не совершали, вины за нами нет никакой. Я уверен, что Вы разберётесь и всех отпустите. Цыгане - тоже люди, такие же, как все...
Но не тронула эта речь начальника.
- Этого тоже туда, - распорядился начальник и, повернувшись, пошёл в свой кабинет.
Галяна поставили в ряд с четырьмя отобранными цыганами. Остальных отпустили, и они быстро разбежались, пока в милиции не передумали. А этих пятерых, молодых и сильных, отправили в тюремные камеры. Обвинений им никто не предъявлял. Они же молча подчинялись всем командам, надеясь, что обойдётся, - их выпустят, они же ни в чём не виноваты.
Несчастное цыганское племя! Откуда взялась беда на вашу голову? Бедные бесправные неграмотные люди, за что забрали ваших детей? Что они натворили? Все такие молодые, по сути, ещё дети. Двоим - по семнадцать. Третьему - восемнадцать. Четвёртому - девятнадцать. Только Павлу, сыну Бамбулы, - двадцать два года. Трое женатые, а у Павла ещё и ребёнок есть - сын, тоже Павел. У каждого есть отец-мать. Матери плачут день и ночь. А отцы, насупившись, молча курят. Пойти в милицию, так и тебя заберут: как могут эти бесправные люди кому-то что-нибудь доказать...
А как молодой Галян расхваливал Сталина: и мудрый он, и справедливый, и заботится обо всех людях! Теперь вот сам сидит в камере и даже не знает, в чём его вина...
- Да, может, оно и обойдётся, - говорили между собой цыгане. - Разберутся. Никого же они не убили, ничего не украли, жили своим трудом, своими руками.
Пуйло Григорий с Михаилом Фомичом на это только головами качали. Не верилось, чтобы всё закончилось добром. Слышали же, что за мешок пшеницы десять лет дают, за кочан кукурузы - пять, тяжкие времена. Проходили дни в унынии и тревоге.
Печальные матери каждый день наведывались в райотдел, упрашивая часовых принять передачу для сыновей.
Унижались, желали всяческого добра, старались выспросить, за что их сыновей забрали в тюрьму. На цыганок не обращали внимания, никто не хотел их слушать.
Суд был показательным. В клубе того села, возле которого стоял цыганский табор, собралось множество народу. Хотели поглазеть на воров-цыган.
Председательствующий читал:
- Такого-то августа 1937 года ночью со склада местного колхоза было украдено шесть мешков зерна. Сторож показывает, что ночью к складу подъезжала подвода, на которой сидело пятеро цыган. Преступники молодые и крепкие, поэтому сторож побоялся к ним приближаться, зато проследил, как они погрузили зерно на подводу и поехали в сторону табора...
Растерянные "подсудимые" не могли понять: - Какое зерно, какой склад? - Они все вместе заговорили, что ни села не знают, ни где в нём склад. Но слушать их никто не собирался. Конвоиры замахали прикладами, чтобы цыгане замолчали.
Люди в клубе загудели, словно пчёлы в улье:
- Проклятые цыгане! Не работают, крадут, стрелять надо цыганское отродье... Они неистовствовали и не знали, что не в них суть, а в директиве, по которой руководству нужно было выполнять сталинский план освоения Севера. И нужна была бесплатная рабочая сила, молодые рабочие руки. Крестьяне же требовали сурово судить, расстреливать, выжигать цыган, чтобы и духу их не осталось...
Председательствующий дал возможность излить людям накопившийся гнев, а потом заговорил про справедливость суда и его приговоров, начал искать свидетелей. Долго никто не откликался, а потом встал-таки мужчина, дескать, он очевидец, видел и парней и подводу с мешками.
Галян вскочил потрясенный:
- Товарищи, это какая-то ошибка. Клянусь матерью и семьёй: мы ничего не крали. Поверьте нам. Цыгане тоже люди...
И заплакал от бессилия. Никто не верил ему, колхозники проклинали, требовали сурового наказания для воров. А суд уже читал с заранее подготовленного бланка приговор: ..."признать виновными... лишить свободы... на десять лет... в лагерях Севера..."
Когда выводили цыган из клуба, какой-то сельский мужичок тайком, украдкой ткнул в руку Павлу кисет с домашним табаком. А уже на улице какая-то женщина, тоже таясь, достала из-под фартука чёрную ковригу и передала парням.
Плакали приговоренные: где же их родные? Ни матерей, ни жён молодых не видно. Или со страха где-то обмерли? Или так скоро забыли? Хотя бы сухарей и табаку принесли своим детям на дорогу…
А табор просто не знал про этот суд. Обманутые, одураченные цыгане, плачьте безутешно; несчастные матери, безвинно засудили ваших детей; молодые жёны, нескоро увидите своих любимых, нескоро ваши руки коснутся их чёрных кудрей, единственных, несравненных... Плачьте, цыгане.
Ещё никто не догадывается, что только двое из пятерых вернутся в свой табор. Да и то уже после войны. Где остальные трое - неизвестно и до сих пор. Может, когда везли их степью на север в холодных товарных вагонах, простудились и умерли в дороге. Может, в лагере бандитская рука перерезала горло непокорному цыгану. Может, какой начальник уморил голодом в холодной камере, или пристрелил при попытке к бегству. Никто не слышал, никто не знает.
А двое вернулись. В 45-м нашёл свой табор Галян. Худой, контуженный, несколько раз раненный. На сержантской гимнастёрке были медали и два ордена.
Самое страшное, что подцепил он за годы разлуки туберкулёз лёгких. Для цыганского табора, где едят из одной миски и пьют из одного стакана, - это было ужасно. Галяна чурались, обходили стороной. Из его рассказов знали, что болезнь свою он получил ещё в эшелонах, когда везли этапом на Север, где он отбывал наказание, а в 41-м попросился на фронт, дошёл до Берлина. Жизнь пошла кувырком, любви своей не встретил, измучила болезнь, душевные раны заливал водкой. Да так и умер. Не исполнилась его мечта, не осталось ничего - ни двора, ни семьи, ни детей.
Павел Бамбула умел стричь, поэтому ему удалось пристроиться в лагере парикмахером, так до войны и продержался. А потом попал на фронт и кровью смыл своё придуманное "обвинение" в воровстве. В конце 45-го года разыскал в Гельмязовском районе на Полтавщине своих цыган, которые уже успели его похоронить. Даже мать поверила, что его больше нет на свете, поскольку ездила за ним в те проклятые лагеря, и все уверяли, что Павел убит. Она уже отпоминала сына. А жена Павла - Мария - вышла вторично замуж, потому что тоже уже не ждала. Отца, старого Бамбулу, за то, что не отдавал фашистам своих коней, расстреляли немцы.
Павел, закалённый тюрьмой и армией, пережил и эти потрясения. В другой раз женился. Заслужил добрую славу. Цыгане его уважали, преклонялись перед его авторитетом. Ценили его боевые заслуги, узнали уже все беды войны и молились: дай Бог, чтобы больше не повторились. Потому и выбрали единогласно его вожаком табора.
перевод с украинского - В.Шаповал
