Уродилась

Уродилась дурная на голову всем на несчастье:

то молчит и молчит, то спрячется и бормочет.

Карту вынет - так всё впустую, крестовой масти;

подарил же какой-то чёрт нам такую дочку!

Уж и били её - хворостиной, да всё без толку,

не берут её вовсе розги да оплеухи:

только белые губы сожмёт да глянет волком.

Оборвать бы ей уши - да что тогда прок с безухой!

За водою пойдёт - как будто за днём вчерашним,

а пошлёшь напросить - так приносит сухие корки.

Ей в глаза поглядеть - как в окна пустые - страшно

и дыханье сшибает, как будто несёшься с горки.

Взяла ещё моду - в шатёр приносить газеты,

сначала прочтёт, а потом, ты смотри-ка, пишет;

себя позабудет да вскрикнет: ой, мама, свету! -

а где же мне в поле свету ей взять в излишке?

Да ладно, пусть пишет, оно, может быть, на пользу -

уже старики к ней заходят за этим делом,

ей дарят потом за помощь серёжки-кольца,

да вот подарили платочек в цветочек белый.

А только ведь жалко дуру - не выдашь замуж,

она же ни петь, ни плясать, ни добыть на ужин -

как будто поповна не то городская дама...

Ей скажешь...

"Ой, мама, мне муж не нужен!"

Да всё это смолоду, сдуру, а мать-то знает -

ведь женская доля, известно, она от Бога!

"Не нужен" - ведь скажет тоже ещё, чудная...

...А всё-таки глянет - и сердце возьмёт тревога...

Девки как девки у всех, в пятнадцать - невесты,

к каждой уже посватались хоть по разу;

смотришь - соседскую выдали, честь по чести,

только на эту не смотрит никто, заразу.

Да, не красавица, но ведь и не заморыш:

косы черны и длинны, глаза углями

светят, а только ясно - сваты нескоро

сядут на наш клеверок золотыми шмелями.

Я ж говорила - кому нужна книгочейка?

Где только книги берёт - смотреть на них страшно:

рваные, грязные, тащит и тащит зачем-то.

Лучше бы новую брату стащила рубашку!

Да не по чину ей, видишь: всё пишет, пишет,

то угольком, а то карандаш добудет;

пишет на книжках, газетах, билетах, старых афишках,

даже ей глаз не жалко своих, паскуде.

А зашёл тут племянник мужнин в гости,

в тридцать лет уже вдов - такая доля;

одному жизнь подарит, с другого спросит,

а цыган или царь - не играет роли.

Посидел, выпил с мужем немного водки,

покурил да приметил девчонку с книжкой:

"Это старшая выросла? Вот красотка!

Эй, девчонка, ты что там такое пишешь?"

Волком глянула: "Рихмы". "Как?" "Ну, песни".

"И сама сочиняешь?! Вот это находка!

У кого же, дядя, такая невеста?"

Сговорились. Это легко под водку.

Скакать бы дуре теперь от счастья,

а не свистеть по кустам соплями:

чуток постарше - какие страсти!

Знать, обложили тебя сватами?

Скажи спасибо, что хоть бы вдовый

нашёлся - нет же, сплошные вздохи,

всё ищет свадьбу отсрочить повод,

всё повторяет: "Ой, мама, плохо,

ой, сердце щемит, под горлом давит,"

и смотрит, смотрит побитой шавкой.

Да ладно: свадьбу такую справим -

сама попросит денёк добавки!

Соседки с зависти почернеют,

такая будет о свадьбе слава!

Не плачь, дочурка, от слёз дурнеют,

ну что ты, глупая, что ты, право…

Не на закланье ж - а просто замуж,

такая доля дана нам Богом,

ну, что ты шепчешь там: "мама, мама"…

… А сердце всё же берёт тревога…

Вот и свадьба зашумела,

вот и гости загуляли;

розу на простынке белой

людям честно показали.

Водки - море, мяса - горы,

скрипы скрипок не смолкают,

по помосту бьют танцоры

каблуками, каблуками!

А невеста - как с картинки:

на руках звенят браслеты,

в серьгах светятся рубины,

в косах - шёлковые ленты,

и на шее - вы видали? -

три коралловые низки!

Выйди, выйди, молодая,

видишь - на помосте чисто;

попляши, уважь-ка свёкров,

повертись гостям на радость.

Что кривишься, будто горько?

Что ломаешься? - Так надо;

ну-ка, скрипки, дайте польку!

Молодая - поскакала!

"Щемит, мама, больно, больно" -

…Надломилась и упала…

…И опала, как листочек…

…Побелела…

…И застыла…

Врач один сказал: должно быть,

сердце слабенькое было.

6 октября 2011 г.

1943



(Табор плясал)

Вечер был стыл и мрачен.

В сером зевал палач.

Плакал маленький мальчик;

мать повторяла: «Не плачь».

Прятали дети лица

в юбок цветастых ширь.

Кто-то уже молился -

за упокой души

(кто-то отмолит после?).

Никли лозины кос.

Немец, плечистый, рослый,

пляски смотрел стрекоз.

Ветер ерошил травы,

весь обратившись в слух.

Кровью сочились раны

в мочках ушей старух.

Лаяли псы, пугая,

бились на поводках.

Ждали судьбы цыгане,

с ветром глотая страх.

Плакал маленький мальчик.

Серый взглянул в прицел.

Старый старик незрячий

вскрикнул: «Пан офицер!

Просить ни о чём не смеем,

видим - не миновать,

дай только напоследок

табору станцевать!»

Серый, давясь от смеха,

всё перевёл. Капитан

хмыкнул. Ради потехи

кивнул - и запел цыган.

Старческий слабый голос

разом окреп и взмыл -

гибельной муки полон,

взрезал покровы тьмы.

Вздрогнули немцы. Серый

сплюнул и вдруг застыл,

и по спине офицера

будто прошлись хлысты.

Табор плясал. Метались

по ветру плети кос.

Синим дрожали дали,

сыпясь мурашками звёзд.

Табор плясал. Старухи

павами плыли в ночь,

крыльями вскинув руки

и не жалея ног.

Табор плясал. Горели

жарким огнём платки.

Ветер, от песни хмелен,

плакал в силках ракит.

Бабы и малые дети,

парни и старики -

табор плясал до света

на берегу реки.

Когда же рассвет пометил

жёлтыми пальцами лес -

вздрогнул от залпа ветер.

Табор в реке исчез.

Был он или приснился? -

не знал и сам капитан.

Прочь уносили птицы

песни цыган.

28 января 2012 г.

Кати с последней парты



Девочка Кати давно не была за последней партой -

волосы Кати седы, ей всё-таки шестьдесят.

Кати кидает на стол по четыре сальные карты.

Пики и крести в пасьянсе пестрят и пестрят.

У Кати были друзья, любовь и работа:

тридцать лет поварихой в пештском кафе.

Дочка, Мари, два сына, Марцель и Отто;

муж, сантехник, всегда слегка подшофе.

Муж упал под поезд ещё в девяностом.

Дети, на радость, родили по двое внучат.

Боже, как было когда-то Кати просто:

жить, веселиться, работать и даже скучать.

Шестеро внуков! Дюжина смуглых пяток,

ручек чумазых двенадцать и чёрных глаз.

Старший - счастливец. Машет с отцом лопатой,

робу надел после девятого класса.

Братик его, с ДЦП, набирает бусы -

Мари их носит на рынок, сдаёт по сто.

В общем, живут. Переносят слова-укусы,

в ужин едят то ужин, то чай пустой.

Марцеля дочки... что тут скажешь, такие

нынче пошли времена. Одна - стоит

ночью в короткой юбке, вторая, Кинги,

села - и это в неполные двадцать пять свои.

Что-то украла на рынке ради дозы.

Кто-то её надоумил - пойти украсть.

Кати моргает, стирая веками слёзы.

Карты ложатся ровно - к масти масть.

Отто с женой и детьми - в село уехал.

Домик купил - развалюху. На свадьбах играл.

Всё обещался в гости - и всё не к спеху...

Боже мой, кто же знал тогда, кто же знал! -

всех четверых за ночь. И - никто не видел.

Да и кому интересно, о чём цыгане кричат...

Матери сына похоронить обидно;

но каково тогда бабке - малых внучат?

Как не сошла с ума, глядя в чёрные лица;

над четырьмя гробами - осталась жива...

Что теперь толку рыдать, метаться и злиться -

если растёт над лицами близких трава...

Карты закончились. Кати глядит и не смотрит.

Окна за тканью цветочной полночно-темны.

Снова принять в шестьдесят, что разного сорта

люди бывают - непросто.

Кончаются

дни.

30 октября 2012 г.