Анатолий Калинин

ЦЫГАН

отрывок из первой части романа



После одного случая страхи Клавдии, над которыми она со временем уже не прочь была и сама посмеяться, вспыхнули с новой силой.
На попутной машине она из хутора, где жила, приехала в станицу, где находилось правление колхоза. Председатель уже третий месяц стороной объезжает свиноферму, и Клавдия решила сама нагрянуть к нему, чтобы окончательно выяснить, каким образом на коротком, всего восьмикилометровом, пути от амбара до фермы исчезает половина зерна и дерти. И как, по мнению Тимофея Ильича, свинари и свинарки могут после этого отвечать за приплод и привес закрепленных за ними свиноматок и поросят?
Если не удастся сегодня же окончательно решить этот наболевший вопрос, Клавдия прямо из правления махнет без пересадки в район к прокурору. А там председатель хочет - пусть на мягком лимузине едет отчитываться, а хочет - пусть идет по дорожке пешком. Если он и дальше согласен смотреть на расхитителей сквозь пальцы, то другие уже насмотрелись, хватит. Не здесь, так в другом месте Клавдия выведет их на чистую воду.
С этим настроением она и поднималась по ступенькам в правление. Перед дверью с золоченой табличкой "Председатель колхоза" ее попыталась было задержать девушка-счетовод, вся накудрявленная, как новорожденный белый барашек.
- Тимофей Ильич занят. У него люди.
Но Клавдия так сверкнула на нее из-под надвинутого на лоб платка серыми глазами, что девушка тут же махнула рукой:
- Проходите.
Клавдию здесь знали. Открыв дверь с табличкой, она убедилась, что девушка ее не обманула. В кабинете у председателя действительно были люди. Сам Тимофей Ильич сидел на своем месте в углу под большой картой земельных угодий колхоза, между тумбами письменного стола были видны его черные сапоги. Сбоку от него, опираясь растопыренными пальцами обеих рук о край стола и вкрадчивым движением подавшись к Тимофею Ильичу, стоял бухгалтер колхоза. Третьего человека в кабинете Клавдия не смогла угадать, потому что стоял он перед столом председателя спиной к двери. И вообще, этот черноволосый мужчина в синем костюме был, кажется, ей незнаком. Она не помнила, чтобы у кого-нибудь из местных мужчин были такие же черные, до синевы, волосы. И голос этого человека, глуховатый, густой и как будто смягченный усталостью, она слышала впервые.
- Так не отдашь? - спрашивал он председателя колхоза.
Тимофей Ильич, откидываясь на спинку стула внушительным туловищем, в свою очередь спрашивал его:
- Мы с тобой этот обмен договором оформили?
- Оформили.
- Полюбовно?
- Полюбовно.
- Так что же ты теперь от меня хочешь? Черноволосый махнул рукой:
- Договор - бумага. Через час кобыла пала. При этих словах бухгалтер, не отрывая рук от края стола, с живостью извернулся в его сторону всем телом:
- Где?
- Как только доехали на ней до того хутора, что под бугром, она и легла.
Бухгалтер так и повернулся на каблуках вокруг своей оси и, обхватив живот руками, бросился к противоположной стене:
- Ой, ратуйте, люди добрые! В кои веки нашелся хороший человек: цыгана обманул!
- Я вижу, тут у вас не один жулик,- с презрением в глуховатом, мягком голосе сказал черноволосый мужчина.
Теперь Клавдия уже полностью догадалась, о чем шел разговор в кабинете у председателя. Она уже слышала об этой истории. Еще недели две назад кладовщик Федор Демин, отпуская ей обрат для поросят, с веселым хохотком рассказывал, как недавно отличился их председатель колхоза. Никому до этого не удавалось надуть цыган, а ему удалось. Цыгане разбили на станичном выгоне свои шатры и пришли к Тимофею Ильичу с предложением обменять полтысячи лопат на хорошую лошадь. У них, оказывается, одна лошадь только что пала в упряжке, а они кочевали на постоянное местожительство в соседний район, чтобы кузнечить там и работать конюхами в колхозе. Тимофей Ильич согласился и отдал им за лопаты ту самую кобылу, что зимой на Дону провалилась в прорубь. С той поры у нее стали чахнуть все внутренности, хотя по виду она оставалась все такой же исправной лошадью. Ее уже назначили под нож, когда подвернулись цыгане.
Тимофей Ильич договаривался с ними по всем правилам. Недоуздок передавал ихнему главному цыгану честь по чести, из полы в полу. А как только цыгане отъехали от станицы, она возьми и грохнись об землю сразу со всех четырех ног...
И, недоумевая, почему это Клавдия не только не разделяет его веселья, а, совсем наоборот, как-то даже потускнела, кладовщик Федор Демин с сердцем сплюнул.
- Тю, дуреха! Да ты никак опять цыган испугалась?.. То-то, я вижу, вся изменилась с лица. Вот дура так дура, чисто малое дите. Да уже и малые дети их перестали бояться. Мой пацан как увидит шатры за станицей, так и торчит там с утра до вечера. Теперь не цыган надо бояться, а водородной бомбы! - И он опять захохотал, закрутил головой.- Нет, ты только подумай, самим цыганам сумел полумертвую кобылу всучить! А еще говорят и пишут в нашей районной газете "Советский Дон", что наш председатель - плохой хозяин.

Знала бы Клавдия, что ожидает ее за дверью с табличкой "Председатель колхоза", ни за что не пренебрегла бы предупреждением накудрявленной, как барашек, девушки и повернула бы от этой двери обратно. Но было поздно, она уже вошла в кабинет, уже и Тимофей Ильич успел ее заметить и кивком головы дал понять, что ей придется подождать, пока он освободится. При этом он не прерывал своего разговора с цыганом:
- Но-но, ты меня жуликом не величай, ищи жуликов где-нибудь в другом месте! Бухгалтер ввернул:
- За это можно и статью припаять. Как за клевету.
- Что такое жулик? - глубокомысленно спросил председатель. И сам же ответил: - Это тот, кто для своей личной выгоды старается с другого человека семь шкур спустить. А я не лично для себя, для колхоза беспокоюсь. Вон хоть у этой женщины спроси, она за колхоз кому угодно горло перервет. Как ты, Клавдия Петровна, считаешь?
Еще этого ей недоставало! Но и не могла же она согласиться с тем, с чем никогда не соглашалась в жизни.
- Если, Тимофей Ильич, по правде, то надо бы эти лопаты людям вернуть.
Черноволосый полуобернулся и бросил на нее через плечо взгляд. Она не могла его заметить, потому что отвечала, не поднимая глаз от пола. А Тимофей Ильич, услышав ее слова, поморщился. Не такого ответа ожидал он от Клавдии Пухляковой:
- Что такое, между прочим, правда? Это не что-нибудь вообще. Если для колхоза польза, то, значит, наша правда.
Горькое презрение и насмешка сплелись в словах цыгана:
- Ты что же, председатель, надеешься так свой колхоз поднять?
Тимофей Ильич встал за столом, выпрямился.
- Цыган меня марксизму учит?! А где ты был, борода, когда я эти штуки зарабатывал? - И с этими словами он распахнул свой пиджак.
Цыган подался вперед, с уважением всматриваясь в его награды:
- Молодец, не зря воевал. Где я был? Там же, председатель, где и ты.
И он спокойно отвернул обеими руками борта своего темно-синего пиджака, ослепив всех в комнате, в том числе и Клавдию, блеском целого, что называется, иконостаса орденов и медалей. Перед ними стыдливо потускнели медали председателя, потому что у цыгана было их неизмеримо больше и из них выступали два ордена: Красного Знамени и Славы.
Даже бухгалтер не удержался:
- Вот это ну!
А Тимофею Ильичу ничего другого не оставалось, как незаметно запахнуть пиджак, пряча более скромное серебро своих наград. Не скрывая восхищения, он вышел из-за стола, чтобы поближе рассмотреть награды на груди у цыгана:
- Так вот ты, оказывается, какой цыган! Где же ты их сразу столько заслужил? Цыган сухо ответил:
- В разведке. Но это к делу не относится. У нас тут с тобой не вечер воспоминаний боевых друзей. Сперва отдай распоряжение, чтобы вернули лопаты, а потом уже спрашивай.
Тимофей Ильич положил руку ему на плечо.
- Погоди, с этим всегда успеется. Ты, оказывается, грамотный парень, и язык у тебя неплохо подвешен. А все-таки не можешь обуздать свою кровь. Я все же постарше тебя и по возрасту, и по своему званию старшего сержанта, а ты на меня здесь кричишь и в присутствии других людей подрываешь мой авторитет. В нашем колхозе и без тебя есть кому на председателя кричать.- И Тимофей Ильич чуть заметно повел бровью в сторону двери, где стояла Клавдия Пухлякова.
Спокойным движением цыган снял его руку со своего плеча:
- Я на тебя не кричу, а вот ты здесь действительно кричал. Если ты и с другими людьми так обращаешься, то это еще хорошо, что никто из них тебя не побил. И наши воинские звания мы тоже не будем здесь разбирать. Не место.
С беспокойством в голосе Тимофей Ильич спросил:
- Что ты хочешь этим сказать? Если уж начал говорить, договаривай.
Все в колхозе знали, что Тимофей Ильич не лишен был тщеславия и гордился, что на фронте от рядового дослужился до старшины. Должность хотя и не высокая, но без пяти минут офицер.
Все так же спокойно цыган ответил:
- Ничего такого я не хочу сказать. Старший сержант - хорошее звание. Но есть и другие.
- Например?
- Например, лейтенант.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что среди цыган тоже бывают лейтенанты?
- Кто знает, может, и бывают.
- Ну уж это ты врешь,- с уверенностью заявил председатель.- Ордена и медали еще можно личным геройством заслужить, а чтобы лейтенанта заработать - для этого одного геройства мало. Тут надо, брат, и образование иметь или, по крайней мере, талант. Для этого надо не цыганскую голову на плечах иметь.
Совсем тихим голосом цыган поинтересовался:
- Почему же? У цыгана голова тоже круглая.
- Это ты мне не объясняй. Дружба народов, знаю... Не о том речь. У цыгана в голове всю жизнь только и было, как бы половчее честного человека обмануть, а этой одной науки на войне, как ты сам должен знать, еще мало. В разведке эта наука, понятно, еще могла тебе службу сослужить и даже помочь заработать один-два ордена, а вот чтобы в бою командовать - тут совсем другая наука нужна.
И Тимофей Ильич ушел на свое место за стол, довольный, что ему наконец удалось подобрать подходящее объяснение, почему наградам цыгана посчастливилось несколько притушить блеск его медалей. Из-за стола он насмешливо-победоносно поглядывал на цыгана и на бухгалтера.
Бухгалтер не замедлил оценить его находчивость:
- Да, это тебе не у наковальни плясать.
- И не присваивать чужое,- в тон ему добавил цыган.
- Но-но! - угрожающе повысил голос бухгалтер. Цыган на него и внимания не обратил. Он обращался к председателю:
- Один раз ты уже ошибся. А что будет, если ошибешься и второй раз?
Переглядываясь с бухгалтером, председатель пообещал:
- Если я совершу эту ошибку, то вот тебе мое слово: прикажу заплатить деньгами за твои лопаты - и дело с концом.
Цыган покачал головой:
- Одного твоего слова мало. Тимофей Ильич искренне возмутился:
- Отказываешься верить председателю колхоза?
- Ему-то я верю, да вдруг он опять скажет, что для пользы колхоза не запрещается и обмануть?
- Этого я не говорил. Я говорил по-другому. Ну, если мало тебе моего честного слова, то можно и при свидетелях. Вот тебе уже свидетель номер один.- Тимофей Ильич повел рукой в сторону бухгалтера.- Подходит?
- Нет! - кратко сказал цыган.
- А... Ну, если не хочешь, то вот тебе другой свидетель.- И председатель повел рукой в сторону Клавдии.
- Если эта женщина согласится, то тогда и я, пожалуй, согласен.
И, поворачиваясь, цыган в упор взглянул на Клавдию. До этого она не видела его лица. Разговаривая с председателем, он стоял к ней спиной и только иногда немного поворачивался так, что она видела его острую кудрявую бородку. Теперь же она встретилась с его взглядом. И Клавдии вдруг показалось, что он заглянул своими ярко-черными глазами прямо ей в душу.
- Слышишь, Пухлякова, эта борода пожелал тебя свидетельницей иметь,- насмешливо сказал Тимофей Ильич.- Нам он, получается, не доверяет, а вот ты ему, должно быть, приглянулась. Чем-то ты ему понравилась. Постой, куда же ты?! - закричал он, привставая со стула.
Но Клавдия уже не слышала.

Она не помнила, как открыла дверь и мимо удивленной девушки-счетовода бросилась вниз по ступенькам правления. Накудрявленная девушка и другие сотрудники бухгалтерии прилипли к окнам. Еще никто не видел, чтобы Клавдия Пухлякова ретировалась из кабинета председателя колхоза подобным способом. Обычно всегда он, едва заметив ее мелькнувший в окне силуэт, через другой ход уходил на задний двор и отсиживался там в гараже до той минуты, пока шофер не возвращался из разведки с известием, что гроза в образе этой женщины прошла и скрылась за станицей, за холмами.
Опомнилась Клавдия и смогла взглянуть на свое поведение как бы со стороны уже на береговой тропинке, наторенной сквозь заросли репейника вдоль Дона из станицы в хутор. Почему-то она избрала не верхнюю, горовую дорогу, где ее за четверть часа могла подвезти домой любая попутная машина, а эту глухую пешеходную стежку. Сбежала со станичного крутогорья, как от погони.
И вообще, это ее бегство из кабинета председателя должно было показаться всем людям до крайности нелепым. Клавдия вспомнила, как округлились изумрудные глаза на личике у этой девочки. Страшно должен был удивиться и сам председатель, который, конечно, при появлении Клавдии в правлении не мог не догадаться, что неспроста она проделала сегодня свой путь из хутора в станицу.
И вот теперь она неизвестно почему возвращается в хутор, не раскрыв даже рта для разговора, к которому готовилась не один день. Что она скажет на ферме другим свинарям и свинаркам? Скажет, что зерно и дерть так по-прежнему и будут уплывать налево?
И чего она так испугалась? Неужели она всю свою жизнь так и будет бояться цыган и каждый из них всегда будет внушать ей панический страх, будто он непременно должен принести ей несчастье, что-нибудь над ней сделать или же что-то у нее отнять? Глупые, детские страхи! И этот цыган совсем не такой страшный. Даже наоборот, он довольно красивый мужчина, с добрыми, словно бы чем-то опечаленными, глазами. И с Тимофеем Ильичом он разговаривал рассудительно, ни разу не повысив голоса. Между тем у него были все основания повысить голос и даже стукнуть кулаком по столу. На его месте Клавдия так бы и поступила. Обидели человека, да еще и насмехаются. Особенно бухгалтер, который так все время и вьется вокруг председателя, как уж, так и нашептывает ему на ухо, что похитрее сказать да как погаже ответить.
А ведь Клавдия очень хорошо знала, что нужно сказать этому бухгалтеру про дерть и зерно, чтобы он еще побыстрее завертелся, как настоящий уж, когда ему наступят на хвост каблуком. Знала, что ему сказать, и собиралась сделать это сегодня в присутствии председателя - и не сказала. Вместо этого убегает прочь по тропинке вдоль Дона. Еще немного, и сердце, разорвав кофту, выскочит наружу.
Успокаиваясь, она пошла медленнее, подставляя лицо и грудь ветру, тянувшему из-за Дона. Узкая тропинка исчезала впереди в кустах репейника, появляясь из них на пригорках. Жесткие, уже затвердевающие к осени репьи кусали ей ноги.
Мягкий, предупреждающий звонок велосипеда за спиной заставил ее сойти с тропинки. Велосипедист в развевающемся от ветра пиджаке быстро промчался мимо нее и, проехав еще немного вперед, вдруг остановился. Соскакивая с велосипеда и придерживая его за руль, он повернул к Клавдии голову с черной кудрявой бородкой, и она сразу же узнала того цыгана. Она оказалась наедине с ним. Ни впереди, ни позади на тропинке никого не было.
Описав полукруг прямо по кустам репейника, он подошел к Клавдии и сказал, протягивая руку:
- Это вы? А председатель потом вас искал. Спасибо, что хоть вы заступились. Будем знакомы, меня зовут Будулаем.
Еще в кабинете у председателя Клавдия обратила внимание, что говорит он по-русски совсем чисто. Странно, что теперь, вблизи от него, она не испытывала никакого страха. Он дружелюбно смотрел на нее и улыбался, обнажая ослепительно белые зубы. Ничего пугающего не было в его лице, не портила его и эта небольшая бородка. Что ж поделаешь, если эти люди все еще не могут отвыкнуть носить бороды. Значит, такой у них обычай. И все же от растерянности она ничего не сказала ему в ответ, не назвала даже своего имени, а только позволила ему пожать руку. Его рукопожатие было бережным и коротким.

- Но все-таки и ваше заступничество не помогло,- не столько с обидой, сколько с веселым огорчением сказал он, не замечая растерянности Клавдии.- Отказался от своего честного слова и после того, как заставил меня показать ему свой военный билет. Ну, хорош у вас председатель! Не хотелось, а, видно, придется пожаловаться на него в райком. Вы мне не скажете, сколько еще осталось до райцентра?
- Через наш хутор проедете, а там, мы считаем, не больше шести километров,- обретая дар речи, ответила Клавдия.
- Спасибо. До свидания.
И, вскочив на велосипед, вскоре скрылся за первым поворотом тропинки, оставив ее наедине с запоздалым раскаянием, что она так холодно обошлась с этим человеком. Не растолковала даже ему как следует, что ехать до районной станицы все время нужно низом, по-над виноградными садами, и никуда не сворачивать, еле выдавила из себя два слова... А он ничем не заслужил подобного обращения. И в правлении разговаривал с председателем культурно, за справедливость стоял, и здесь не стал набиваться на более близкое знакомство с Клавдией, а только вежливо поблагодарил ее, спросил о дороге и уехал.
Так что ж, что он цыган? И наружностью он ничуть не хуже других мужчин. Ему даже идет эта, конечно, непривычная для Клавдии бородка. Ей давно уже пора отбросить все свои никчемные страхи.
И впоследствии она вспоминала об этой встрече не иначе как с угрызениями совести. Впрочем, вскоре она, вероятно, и совсем бы забыла о своем мимолетном знакомстве с цыганом, если бы ей не напомнила Лущилиха.

Как всегда, она наведалась к Клавдии в вечер того дня, когда лучшим свинарям и свинаркам на ферме выдавали в порядке дополнительной оплаты поросят. У Клавдии почти не проходило месяца, чтобы она не получала одного, а то и двух поросят. Привезла она и на этот раз из-за Дона, куда на лето переправляли из хутора свиней, месячного поросенка. - Я, Клавочка, за тобой просто ужас как соскучилась! - переступая порог дома Клавдии, говорила Лущилиха.- Ты, считай, там, за Доном, целое лето как в ссылке живешь, все Америку догоняешь... А нонче слышу, на вашем краю хутора поросеночек визжит. Значит, думаю, наша передовая колхозница теперь дома. Дай, думаю, хоть одним глазочком взгляну на нее.- Она по-родственному звонко расцеловала Клавдию в обе щеки.- А у меня для тебя, Клавочка, новостей, новостей!..
И, усаживаясь без приглашения, закрывая широкой сборчатой юбкой табурет, она не по-старушечьи зоркими глазами вглядывалась, какое впечатление произведут ее новости на Клавдию. Бабка Лущилиха не сомневалась, что Клавдия не сможет остаться к ним безразличной.
Еще бы остаться безразличной! По точным сведениям, принесенным Лущилихой, тот самый цыган, которого так ловко обманул председатель колхоза, оказался не таким-то простым цыганом. Из правления он нашел дорогу прямо в райком, и на другой же день туда вызвали Тимофея Ильича. Лущилиха имела сведения об этом от двоюродного племянника, что возил на "Победе" самого секретаря райкома. Вчера племянник попутно заехал к ней порожняком на полчаса, она угостила его ладанным вином, и он разговорился. Прогостевал не полчаса, а целых два.
К тому часу, когда председателя колхоза вызвали в райком, племянник Лущилихи как раз зашел к секретарю райкома Ивану Дмитриевичу Еремину узнать, поедут они сегодня после обеда в командировку по колхозам района или нет, и все, что происходило в кабинете у секретаря, видел своими глазами. В ожидании, когда Иван Дмитриевич освободится, присел на уголочек дивана и весь его разговор с Тимофеем Ильичом и с цыганом слушал слово в слово.
Когда председатель колхоза Тимофей Ильич Ермаков вошел к секретарю райкома, у того в кабинете уже был цыган. Нашлись добрые люди, указали ему дорогу прямо в райком. Увидев цыгана у секретаря, председатель сразу потускнел и небрежно буркнул:
- А, это ты, борода...
Цыган промолчал, сидя сбоку письменного стола секретаря райкома на стуле.
Секретарь Иван Дмитриевич Еремин встретил председателя с улыбкой, вышел из-за стола, протянул руку.
- Давненько, Тимофей Ильич, не виделись... А вы разве незнакомы? - с удивлением спросил он, указывая глазами на цыгана.
Пришлось председателю подать руку и цыгану:
- Немного.
Цыган ничего, пожал ему руку. Тогда секретарь потушил на лице улыбочку и сразу же огорошил председателя:
- Ну а если знакомы, то тогда и совсем хорошо. Как ты, Тимофей Ильич, располагаешь: лопаты вернуть или же деньгами за них расплатиться?
Тимофей Ильич коротко взглянул на цыгана и покраснел так, что наголо бритая голова у него стала как бурак.
- Вы, Иван Дмитриевич, должно быть, не совсем в курсе.- И он тут же подошел к большой карте, занимавшей всю стену в кабинете у секретаря райкома.- Вот нашего колхоза земля. Она, эта несчастная кобыла, где упала? У кургана?- не оборачиваясь, через плечо спросил он у цыгана.
Подошел к карте и цыган. Все трое остановились у стены.
- Нет, она только стала проходить мимо него и легла. Тимофей Ильич обрадованно переспросил:
- Ты этот факт лично подтверждаешь?
- Лично,- спокойно ответил цыган.
- Ну, тогда тебе и никакой райком не сможет помочь. Как это поется: "Понапрасну, Ваня, ходишь, понапрасну ножки бьешь..."
Тут секретарь райкома сурово перебил председателя:
- Почему?
- Да потому, что, дорогой Иван Дмитриевич, до Володина кургана, как вы знаете, нашего колхоза земля, а за курганом - уже "Труженика". Раз она, перейдя этот курган, упала, мы за нее уже не ответчики. Вот если бы она на нашей земле пожелала упасть, то тогда бы другое дело.
И он уже взялся за свою соломенную шляпу, но секретарь тихонько придержал его за локоть:
- Не спеши, Тимофей Ильич. Давай теперь послушаем, что скажет твой приятель.
- Черт ему приятель! - поворачиваясь к цыгану боком, отрезал Тимофей Ильич, за что секретарь райкома тут же наградил его сердитым взглядом.
Он легонько взял Тимофея Ильича обеими руками за плечи и повернул к цыгану лицом. Тот пояснил:
- Зашаталась она, еще не доходя кургана. Когда она в оглоблях мимо него шла, она, считай, уже была мертвая.
Наголо бритая голова председателя опять стала красной.
- Ты что, ветеринарный доктор, чтобы точно знать, живая она была тогда или мертвая? Факт, что упала после кургана.
- Нет, она его не перешла. Прямо перед ним и легла. Здесь.
И, взяв из стаканчика на столе толстый карандаш, цыган твердо указал это место на карте. Тимофей Ильич немедленно вырвал у него из руки карандаш:
- И это еще не все. Здесь еще межевой столб есть. Полосатый.
- У столба и упала,- сказал цыган.- При свидетелях. Там электрики линию тянули.
- А куда она головой легла? - прищуривая глаз, спросил председатель.
Цыган взял на столе из стаканчика другой, синий, карандаш, показал:
- Вот сюда!
На этот раз Тимофей Ильич и шляпу успел надеть:
- Опять, стало быть, на земле "Труженика". Цыган засмеялся, открывая все свои зубы:
- Должно быть, она перед смертью с тобой посовещалась, куда ей лучше упасть.
Не обращая на его слова никакого внимания, Тимофей Ильич только плечами пожал и протянул руку секретарю:
- Вот видите, Иван Дмитриевич, теперь вы полностью в курсе.
Но секретарь райкома как будто не заметил его протянутой руки и сказал совсем официально, уходя от карты в угол, за свой стол:
- Стыдитесь, товарищ Ермаков! Так или иначе, придется вам эти лопаты вернуть.
Председатель как стоял, так, не сняв шляпы, и опустился на стул.
- А чем же, разрешите, Иван Дмитриевич, узнать, мы будем на зиму виноградные лозы зарывать? Секретарь развел руками:
- Вот этого не знаю. Но, конечно, за несвоевременную укрывку лоз мы в первую очередь будем спрашивать с вас. Вот, если хотите, договаривайтесь с ним. Может быть, товарищ согласится и деньгами взять.
Цыган отозвался:
- Полюбовно все можно.
Тимофей Ильич даже руки к небу возвел:
- Да ты понимаешь, чертов сын, что без акта о причине смерти этой проклятой кобылы я не имею права?! Она у меня значится на балансе как живая.
Цыган вытащил из нагрудного кармана пиджака бумагу:
- Акт есть.
Тимофей Ильич прочитал акт и заметно повеселел:
- Все по форме. Ты действительно грамотный, цыган. А шкуру сняли? Вы еще должны нам шкуру вернуть.
- Сняли и шкуру. Вернем,- успокоил его цыган. Тогда председатель совсем развеселился:
- В самом деле ты, цыган, с головой... Первый раз такого встречаю. Сейчас, так и быть, напишу бухгалтеру, за эти проклятые лопаты деньги получишь. И стоило тебе из-за них в райком ходить, человека от государственных дел отрывать! Нет, ты, оказывается, хозяйственный цыган. В заместители ко мне не пойдешь? Мне как раз хороший заместитель нужен.
- Не пойду.
- Почему?
- Боюсь, не сработаемся.
- Вот это ты напрасно,- подписывая распоряжение бухгалтеру, сказал Тимофей Ильич.- Я человек не злопамятный. И ты мне понравился. У нас колхоз хороший, скоро виноград в садах срежем, вина надавим.- И, отдавая бумагу цыгану, он засмеялся: - На, крепче держи! Ветер выхватит.
Засмеялся и цыган, опять показывая все зубы:
- У меня не выхватит!
Секретарь райкома Иван Дмитриевич Еремин смотрел на них из-за своего большого стола под зеленым сукном и тоже улыбался.

*****

Тем труднее бывает обживаться новому человеку среди придирчивых и острых на язык казаков, да к тому же если человек этот цыган. В каждом цыгане они по издавна укоренившемуся убеждению прежде всего склонны были видеть бродягу и лодыря. Конечно, способствовали подобной репутации и сами цыгане.
И если Будулая вскоре стали считать в этом казачьем хуторе своим человеком, то лишь потому, что люди так же безошибочно умеют распознавать в человеке трудягу, мастера своего дела. Ожила старая кузница в балке. Когда на ее дверях висел замок, будто бы и не очень заметно было отсутствие в хуторе кузнеца, а теперь, когда с утра до вечера растекались из балки перезвоны, стали натаптывать сюда дорожки и от молочнотоварной фермы, и из колхозных виноградных садов, и с полевого стана. Весь день тянулись по этим тропинкам люди. Несли, конечно, в кузницу не что-нибудь крупное, а чаще всего лопаты, тяпки, железные грабли и разные шкворни. На первый взгляд не очень существенную и тем не менее незаменимую в большом хозяйстве мелочь.
Не станет же, понятно, колхоз сдавать на ремонт в хуторскую кузницу, где едва могут повернуться кузнец с подручным, тракторные плуги, которые скорее и проще отремонтировать в новой большой мастерской в станице! Не было в кузнице у Будулая и приспособлений для отковки осей и валов с тракторов и автомашин, не было прессов, тисков и станков для обточки и расточки.

Зато закалить Будулай умел и в своей маленькой кузнице какого угодно размера деталь. И закалить так, как не умели это сделать и в большой мастерской. Отец передал ему этот секрет сверхпрочного закаливания металла, унаследованный им, в свою очередь, от своего отца, тоже кузнеца. И даже сам главный механик из большой мастерской, инженер, обращался к Будулаю за консультацией по этому вопросу. Тут, оказалось, одних инженерных знаний было недостаточно.
Пробовал Будулай передать свой секрет закалки металла другим кузнецам, не отказывал повозиться с ними, когда его просил об этом главный механик, но так ничего из этого и не получилось. Вот, казалось бы, и совсем уже постиг человек, спроси у него, он наизусть расскажет, что с деталью нужно делать сначала и что потом, а начнет это делать сам - и где-то обязательно ошибется. Даст промашку на самую малость, сделает почти что так - и все же не так. А без этого "почти" и нельзя. Без "почти" ось или вал получаются либо мягкими, как воск, либо хрупкими, как сахар-рафинад. В "почти", оказывается, и вся загвоздка. В этом и есть талант. А талант, должно быть, содержится у человека в крови, и, вероятно, только с кровью можно перелить его в жилы другого человека.
И все-таки Будулай не терял надежды, что в конце концов удастся ему передать свои знания кузнечного мастера кому-нибудь другому. Не уносить же их с собой в могилу! Раньше надеялся он, что сумеет передать их своему сыну. Когда ранней весной в степи, под пологом шатра, его жена Галя объявила ему, что у нее под сердцем затрепетал огонек новой жизни, Будулай так сразу и рассудил, что это может быть только сын. В их роду кузнецов все первенцы были сыновьями. А как же могло быть иначе?! Иначе некому было бы передавать из рук в руки щипцы, молотки и прочие орудия кузнечного ремесла.
С этой глубочайшей уверенностью Будулай и на войну уходил, застигнутый посреди степи в шатре верхоконным милиционером с повесткой из ближайшего сельсовета. И, расставаясь в тот день с Галей среди холмов, пуще всего просил ее сберечь к его возвращению с фронта сына, а для этого не мешкая уходить в своей кибитке вместе с потоком беженцев туда, откуда встает солнце, в заволжские степи. "Я вас там найду, цыган цыгану всегда дорогу укажет",- говорил Будулай, прощаясь с Галей, с великим трудом размыкая ее руки, петлей захлестнувшиеся вокруг его шеи. Не оглядываясь, он поскакал на своем верховом коне вслед за милиционером, не видя и того, как рухнула Галя на колени, протягивая вдогонку ему руки, и как потом каталась растрепанной головой по золе потухшего костра, а старый глухой отец с серьгой в ухе склонился над ней с бутылкой воды.
И потом, на войне, совершая по ее дорогам и бездорожью весь долгий переход с казаками Донского кавалерийского корпуса от Терека до Австрийских Альп, покачиваясь в жестком седле, ерзая по-пластунски животом по снегу, по траве и по кремнистой почве трансильванских предгорий, бодрствуя в разведке, засыпая у огня, у коновязей и отдирая от пробитой осколком груди бинты в госпитале, все время жил Будулай в ожидании того часа, когда наконец возьмет он за смуглую ручонку первенца, которого он и Галя договорились назвать хорошим русским именем Ваня, впервые подведет его к наковальне и очарует его взор сиянием искр, брызжущих из-под кувалды. С той секунды и должно будет начаться посвящение его сына в тайны древнего ремесла деда, прадеда и пращура.
Твердо вёрил Будулай, что удастся ему сделать из Вани не только кузнеца, умеющего превратить кусок железа в подкову, в зуб бороны, в буравчик и в клещи, которые можно сбыть в воскресный день на базаре, но и такого, что однажды снимет перед отцом картуз, бросит его на землю и скажет: "Спасибо, батя, за науку, но с меня хватит. Теперь я у тебя уже ничему не смогу научиться. Дальше и я пойду учиться на инженера-механика".
Вот какие мысли роились в голове Будулая, когда он слышал вокруг на фронте разговоры однополчан об их детях, что учились в больших городах на врачей, инженеров и даже на морских капитанов. Почему же его сын Ваня, вместо того чтобы тоже учиться, должен плясать и кривляться на базаре посреди гогочущей толпы, выпрашивая у нее за это копейки? При одной мысли об этом кровь бросалась в лицо Будулаю. Дружок-однополчанин начинал будить его посреди ночи у потухшего огня, спрашивая, почему это он так по-страшному кричит, скрежещет во сне зубами. Не знал однополчанин, что вовсе и не спит Будулай, не мог знать и того, какие горькие воспоминания и какие лучезарные надежды не дают спать его фронтовому другу.

*****

эпизоды из третьей части романа (где Будулай работает на конезаводе табунщиком)

Опять зашевелились цыгане. Не то чтобы и до этого они так и оставались сидеть там, где застал их Указ. Не в силах задержаться где-нибудь чересчур долго, томимые беспокойством, они так и перебирались из хутора к хутору, от села к селу на одиноких телегах, чаще всего ночами по глухим проселкам, еще и ныне устланным золотом соломы. Но только теперь так сразу и высыпали на все дороги.

И опять невнятно шлепают копыта по пыльной дороге, юзжит колесо, и умная собака, спасаясь от палящего солнца, прячет сзади между колесами голову в тени брички.
Вблизи городов колеса цыганских бричек съезжают с мягкой степной дороги на асфальт. Обгоняя их, ревут и теснят их на обочины могучие самосвалы, междугородные экспрессы и легковые автомашины, набитые празднично одетыми людьми, глазеющими на них сквозь толщу стекол. Там, за этими стеклами, совсем иная жизнь. Непонятная, как и этот пластмассовый чертик, прыгающий на шнурке за козырьком шоферской кабины. А из-за тылового стекла "Волги" сонный бульдог тоже презрительно поглядывает на цыганскую собаку, неотступно бегущую у колеса брички.
На больших перекрестках и при въездах в города милиция, начавшая было отвыкать от подобного зрелища, строго останавливает цыган, спрашивает паспорта:
- Опять ударились кочевать?
Посыпавшись с бричек, цыгане и цыганки, обступая блюстителей порядка, поднимали многоголосый гомон, как грачи на весенних ветлах:
- Нет, мы не кочуем, товарищ начальник!
- Мы к сродственникам едем!
- Откуда?
_ С-под Мариуполя.
- А где же ваши родственники живут?
- На Кубани.
Паспорта у них оказывались в порядке, и самому придирчивому взору нельзя было придраться: еще совсем новенькие и с соответствующим штампом на соответствующем месте.
- Ну а что же вы скажете насчет ваших коней? Цыгане с грустным достоинством поправляли:
- Это, товарищ начальник, не наши, а колхозные. У нас теперь своих собственных коней не бывает, а этих за нами колхоз на время командировки закрепил. Заместо премии за нашу работу на кукурузе.
- Все вы, конечно, врете,- с суровым восхищением заключал страж законов.
Но и придраться не было оснований: и на лошадей документы были выписаны у них по форме. За подписью председателя колхоза и с круглой печатью.
А в ногах у блюстителя порядка так и вились, шныряли черноголовые и все кудрявые, как на подбор, цыганские ребятишки. И сердце его смягчалось. Тем более что и в этом цыганском Указе нигде не было сказано, что им запрещается ездить друг к дружке в гости. И вообще, он и сам теперь толком не знал, остается ли в силе этот Указ. Может быть, самим цыганам об этом лучше известно, если они все сразу так бесстрашно ринулись в дорогу. Как прорвало их.
И всемогущий жезл в руке у блюстителя порядка поднимался, открывая им дорогу. А если это было перед шлагбаумом, то, значит, он медленно вздымал перед кибитками свою полосатую шею.

Иногда, пересекая степь кратчайшим путем, перебираясь напрямик от одного большого тракта к другому, оказывались они и поблизости от того глухого, отдаленного от людских взоров урочища, где пас свой табун Будулай. Проезжая мимо, завороженно поворачивали головы к золотистому живому облаку, прильнувшему к зеленой груди луга, и кричали Будулаю:
- Бэш, чаворо! Бэш чаворо! Будулай отшучивался:
- У меня нет коня.
Его соплеменники удивлялись:
- А этот, тонконогий, под тобой чей?
- Этот чужой.
Они непритворно восхищались, ощупывая глазами Грома:
- Хороший калистрат. А мы-то думали, если цыган сел на коня, значит, он уже его собственный.
- Раньше я тоже так думал. Езжайте, рома, своей дорогой.
- Вот ты какой. Ну тогда давай мы украдем для тебя этого коня из табуна. А заодно и для себя.
- Лучше не надо, рома.
- Почему? Нам их всего трошки надо, а тут их тыща.
- При этом табуне сторож глазастый.
- А мы ночью.
- А он по ночам еще лучше видит. Соплеменники Будулая белозубо скалились:
- Да ты, видать, и сурьезно поверил, будто нам твои неуки нужны. Не бойся, у нас свои одры есть. Выгуливай своих сколько тебе влезет, может, тебе за это орден дадут. Рома у рома коня не украдёт.* Ты тут в глуши, должно быть, совсем от цыганских законов отвык.
Но своих одров они тем не менее принимались нахлестывать кнутами, оглядываясь на двух страшнейших серых псов, лежавших у ног его коня. Не дай бог, кинутся вдогон. Откуда они могли знать, что эти свирепые по их виду псы обучены были только против волков, наведывающихся в этой глухой степи к табунам не только в зимнее время. Еще не хватало, чтобы собаки рвали людей.

*- Ошибка в цыганской фразе. Правильно звучало бы: "Ром у рома коня не украдёт".

Увозя соплеменников Будулая, беззвучно катились брички по травянистой дороге. Молодые цыганки, выпростав из кофт груди, кормили на солнцепеке своих смуглых младенцев. А головки других их детей шляпками подсолнухов свешивались из-за бортов бричек, и прощальный блеск их глаз осыпался на сердце Будулая пеплом необъяснимой печали.
Чего они ищут? Опять серая пряжа дороги будет наматываться и наматываться на колеса их телег. И с этих черноголовых подсолнушков ветром времени будут вылущиваться семена, из которых опять будут вырастать прямо на дорогах все такие же неизлечимые бродяги. Как будто за чем-то гонятся или же кто-то гонится за ними. Как будто хотят уйти от настигающего их времени, чтобы остаться такими, какими были всегда.
И даже в самый безоблачный день, когда ничто вокруг не угрожает им и их жалким шатрам, раскинутым между оглобель бричек в тихой степи - цыганки спят, а их дети тут же кувыркаются на зеленой траве,- вдруг, по одному только слову, по знаку старшего, мгновенно снимаются, даже не затушив костров. И скрипят колеса, наматывается на них серая пряжа, которой нет конца.
Но Будулай весь этот серый клубок, который назначено ему было намотать за свою жизнь, уже намотал и теперь разматывать его не станет, хватит. А если и есть из всех избороздивших эту степь дорога, которая иногда вдруг как будто вздрогнет струной и простегнется через его сердце от того места, где она начинается, то возврата по этой дороге уже нет, не может быть. Теперь здесь и закончится его нить.

И когда начальник конезавода, генерал, объезжающий по субботам табуны, выкатываясь из своего старенького, еще фронтового, "виллиса", начинал иронически допытываться у Будулая:
- Как, а ты, цыган, все еще здесь? Будулай спокойно отвечал:
- Здесь.
- И, может быть, скажешь, не собираешься в бега?
- Не собираюсь, товарищ генерал.
Маленькому, квадратного телосложения генералу надо было изворачивать шею, чтобы снизу вверх заглянуть в лицо Будулаю.
- Какой же ты после этого цыган?
Не раз подмывало Будулая ответить на это как-нибудь порезче. Во-первых, чтобы наконец отучить его от этой привычки всем говорить "ты", и, во-вторых, чтобы он не смел вот так пренебрежительно говорить обо всех цыганах, даже если это и правда, что многие из них уже опять зашевелили ноздрями на ветер.
Но каждый раз Будулай сдерживался. Может быть, и потому, что это был не какой-нибудь тыловой, а заслуженный и к тому же кавалерийский, казачий генерал, а Будулай и сам служил в кавалерии на фронте. Но скорее всего потому, что из его слов еще не следовало, что он вообще так относится к цыганам. Надо было войти и в его положение начальника конезавода, к столу которого в один прекрасный день соплеменники Будулая - табунщики, коневоды, ездовые - так сразу и выстроились в очередь за расчетом. Как будто их всех одна и та же бродячая собака укусила. И теперь каждому укушенному ею надо было срочно найти в этой табунной степи замену. Попробуй найди, когда тут и поселки разбросаны друг от друга на пятьдесят, на сто километров.
И на конезаводе место начальника он занимал не из-за одних только своих звезд, вышитых на его плечах золоченой ниткой. Не для того, чтобы слепить ими своих подчиненных, совершал и свои регулярные объезды табунов. Сам умел отбраковать лошадей для продажи колхозам и сам же безошибочно отобрать из элитной массы для службы на границе, на экспорт и на племя. И нередко, пересаживаясь со своего "виллиса" в седло, ездил с отделения на отделение, ревизуя состояние лугов, водопоев, конюшен. Нелегко при этом приходилось тому из табунщиков, кого прихватывал он с собой в сопровождающие в поездке по степи. К вечеру, к концу этого кольцевого маршрута от табуна к табуну, сопровождающий от усталости уже валился с седла, а генерал держался все так же прямо, как вырубленный вместе со своей англо-донской кобылой из одной золотистой глыбы. Не упуская при этом случая попенять: "Не верхом бы тебе ездить, парень, а волам хвосты крутить".
Но к Будулаю он, кажется, претензий не имел. А как-то даже, когда уже замыкался круг их инспекторского объезда под изнурительным солнцем, вскользь заметил:
- А у тебя, цыган, посадка казачья.
И спрыгнул с лошади так, что земля охнула под ядром его тела. Высшей похвалы для человека он, кажется, не знал.
Однажды Будулай, пообедав у себя в домике на отделении и тихо настраивая радиоприемник, не услышал, как подкатил за стеной "виллис", и обернулся только тогда, когда генерал уже остановился у него за спиной, тяжко дыша.
- А это у тебя откуда? - спросил он, заглядывая через его плечо. И не успел Будулай ответить, вдруг так и вонзился в расстеленную на столике карту, прочеркнутую с угла на угол красной стрелой с нанизанными на нее синими кружками: - Постой, постой, а откуда же тебе все это может быть известно?! Будулай встал:
- Оттуда же, откуда и вам, товарищ генерал.
- Ну это ты потише. По этому маршруту все-таки моя дивизия шла.
- Да, товарищ генерал.
- И что-то я не помню, чтобы кто-нибудь из цыган в моей дивизии служил.
- В вашей дивизии, может быть, и нет, а в соседней служили, товарищ генерал.
- В двенадцатой?
- В двенадцатой.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что ты и есть тот самый цыган, который в разведке двенадцатой служил?
Будулай бросил взгляд на золотое шитье погон на плечах его кителя и по привычке опустил руки.
- Так точно, товарищ генерал. Начальник конезавода махнул рукой:
- Это теперь не обязательно. Хотя вообще-то я придерживаюсь другого мнения. Из-за этого да еще из-за лошадей и на конезавод согласие дал. Так, значит, и меня ты помнишь?
Будулай еще раз украдкой взглянул на его погоны.
- Но тогда вы были...
- Правильно, полковником. Это,- скособочив короткую шею, он тоже скосил глаза себе на плечо,- я уже вместе с приказом об отставке получил. Когда расформировывали наш Пятый Донской корпус. Списывали конницу в архив...- Взгляд его долго блуждал по зеленовато-бурому полю расстеленной на столе карты и с видимым усилием оторвался от нее.- Ну а если ты и есть тот самый цыган, значит, ты должен знать, как это вам в двенадцатой удалось тогда из конюшни румынского короля Михая жеребца увести?
- Об этом мне неизвестно, товарищ генерал.
- Как же так? Я лично присутствовал, когда командующий фронтом Федор Иванович Толбухин приказал нашему новому комкору Горшкову и его замполиту Привалову в наказание за то, что так и не разыскали королевского жеребца, по громадному бокалу спирта осушить. Дело уже старое, и теперь ты мне можешь как на духу признаться. Все равно дипломатического скандала из-за этого теперь; уже не может быть. Да и самого Михая наши румынские союзники давно престола лишили. Будулай улыбнулся:
- Мне признаваться не в чем, товарищ генерал.
- Вы же, цыгане, всегда были конокрады.
- Когда-то и меня отец хотел к этому приучить, но только не успел.
Генерал был явно разочарован.
- Получается, зря два моих хороших товарища пострадали. Горшков еще догадался тут же спирт водой запить, а Привалов чуть не задохнулся... И после войны я еще долго интересовался у знакомых начальников конезаводов, не повелось ли где-нибудь у них от этого жеребца королевское племя. Вполне могло быть, что казачки потом переправили его по тылам домой.- И он осуждающе посмотрел на Будулая, как если бы на нем и в самом деле лежала вина за то, что этого не случилось.

*****

Отрывок из пятой части романа (о встрече фронтовых друзей).

Между тем Зиновий Бурков… вдруг быстро нагнулся, почти скрываясь с головой под столом, и, когда разогнулся, все увидели, как что-то голубоватое и острое блеснуло у него в руке. Это был кинжал, кем-то выточенный или выкованный из трофейного немецкого штыка.
- Вот,- сказал Бурков,- я его и теперь, когда в сапогах, по привычке за голенищем ношу. Мне его один цыган из разведки двенадцатой дивизии подарил.
Сделанный из трофейного штыка кинжал ходил от столика к столику по рукам, рассматриваемый присутствующими так, как будто они до этого ничего подобного не видели еще. Они и поворачивали его из стороны в сторону, и подносили к глазам, и пробовали пальцами острие. Гость из далекого, но незабытого мира явился. Враждебно мерцала при электрическом свете голубоватая сталь.
Кочуя от столика к столику, дошел кинжал и до рыжебородого гиганта с дубовыми веточками на зеленых петлицах. Бывший разведчик, а ныне лесничий, Ожогин, недолго рассматривал его:
- У меня тоже точно такой же был. Удобная штука, сунешь за сапог и - хоть иди, хоть ползи за языком - не мешает. И когда пощекочешь им горло фрица, он сразу же понимает, что надо сдаваться молча. Он весь наш разведвзвод такими кинжалами снабдил.
- Кто снабдил? - спросил Горшков.
Ожогин с искренним недоумением посмотрел на него:
- Да этот же цыган. Будулай. Мне с ним не один раз приходилось в разведку ходить. Надежный цыган. А недавно он ко мне на кордон на мотоцикле заезжал.
Озаренный запоздалой догадкой, во всю мощь своих легких закричал Никифор Иванович Привалов так, что жена го Клавдия Андриановна, вздрогнув, опрокинула на скатерть фужер с вином.
- Как же я сразу не сообразил! Клавдия Андриановна одернула его:
- Замолчи, Никифор! Разве можно так пугать.- Она опечалилась: -Такую хорошую скатерть залить... Тимофей Ильич Ермаков успокаивающе посоветовал ей:
- А вы ее солью посыпьте. Следа не останется. У меня, как у председателя виноградарского колхоза, на этот счет опыт есть. Соль, она все вино в себя забирает.
Когда же и до Тимофея Ильича докочевал, наконец, передаваемый из рук в руки кинжал, он, бегло осмотрев его, заключил:
- Да, его работа. У наших садоводов теперь тоже хорошие ножи из подобранных по всем балкам немецких штыков завелись. Если, конечно, это тот же Будулай, который нанимался к нам кузнецом.
- А потом исчез аки дым в поле,- подсказал насмешливый голос.
Его немедленно поддержали из разных концов зала:
- Прихватив, конечно, с собой на память пару колхозных кляч.
- Или, на худой конец, верхового коня.
- Из благодарности хозяевам за приют и ласку.
- Нет, это был честный цыган,- твердо ответил Тимофей Ильич.- Я сам не поверил: ни одного молотка из нашей кузни не взял.- Тимофей Ильич развел руками: - Но сбежать в один прекрасный день - сбежал. Не знаю, какая его оса ужалила. А на фронте мне его не приходилось встречать. В нашем корпусе много служило людей.
Генерал Стрепетов уточнил:
- Иногда до тридцати тысяч рядовых и комсостава набиралось.
- Ну вот. Если бы каждого узнать, надо было, чтобы война еще десять лет тянулась.
Клавдия Андриановна Привалова издали, как школьнику, погрозила Тимофею Ильичу Ермакову пальцем:
- Типун вам на язык.
- Да нет, Клавдия Андриановна, это я к тому, что в нашем корпусе не меньше, чем природных казаков, служило узбеков, грузин, кабардинцев и даже цыган. Вот и он, оказывается, служил. Правда, об этом я уже здесь узнал. Как-то не пришлось мне с этим Будулаем разговориться у нас в колхозе. И он, признаться, не очень-то к себе с расспросами подпускал. Вообще, какой-то странный был цыган, все больше молчит.
- Если бы, Ермаков, у тебя вся семья под немецким танком погибла, ты бы тоже, наверно, был странным.
Тимофей Ильич еще не успел разобраться, кому принадлежала эта реплика из дальнего угла, как за него заступился Ожогин:
- Не скажи, Шелухин, все-таки он и до этого был какой-то не такой, как все. Хоть и надежный цыган. Я ведь его немножко раньше тебя узнал. Из одного и того же сочинского госпиталя вместе в ноябре сорок второго в корпус попали. И потом уже, помнишь, в разведвзводе он никакой осторожности не признавал.
- К тому времени он уже все узнал про свою семью. Какой-то другой цыган через фронт перешел и ему рассказал.
Сощуриваясь и глядя куда-то далеко впереди себя, бывший комкор Горшков задумчиво напомнил Привалову:
- У меня, Никифор Иванович, в одиннадцатой, когда стояли в бурунах, тоже какой-то молодой цыган лошадей ковал. А потом он куда-то исчез.
- Их, Сергей Ильич, тогда почти в каждом полку было по цыгану. Лучше и быстрее их, подлецов, никто не умел коня подковать,- подтвердил Привалов.- А этот Будулай из разведки двенадцатой ка-де мог и через игольное ушко языка протащить.
У бывшего комкора Горшкова вдруг вспыхнули выпуклые серые глаза.
- Но если так, то и эта загадочная история с жеребцом короля Михая не могла без его участия обойтись. Никифор Иванович оживился:
- И увели-то, подлецы, без всяких следов. Как в воду канул. Раньше так только цыгане и умели лошадей красть.
- Ну и наших-то, Никифор Иванович, казачков не стоит обижать. Если, как, бывало, захотят, у самих цыган уведут.
И тут же Горшков повернул голову на голос, донесшийся от самой дальней приставки к составленному подковой из маленьких столиков большому праздничному столу, за которой сидели те, у кого были воинские звания и , награды поскромнее.
- Нет, это не он королевского жеребца увел.
- А тебе, Шелухин, откуда это может быть известно? Если не он, то тогда, может быть, ты?
На звук его голоса Шелухин тотчас же встал и привычно вытянулся за своим столиком.
- И не я, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Но я с ним до конца войны в одном разведвзводе служил и хорошо знаю, что он в краже этого жеребца из королевской конюшни участия не принимал. Он только...
- Ты, Шелухин, сядь,- жестом усадил его Горшков.- Я уже сказал, что за этим столом мы все, независимо от званий и остального прочего, равны. Ты, кажется, еще что-то хотел сказать? Не бойся, за давностью времени тебе теперь не прийдется, как нам с полковником Приваловым, из рук маршала Толбухина штрафной кубок спирта пить.
При этом напоминании Никифор Иванович замотал головой и, давя в себе смех, затряс грудью так, что пришел в движение, зазвенел весь его иконостас орденов и медалей.
Набираясь мужества, Шелухин выпалил одним духом:
- Он, товарищ гвардии генерал-лейтенант, не участвовал, он только помог, когда попросили казаки, перекрасить каким-то цыганским составом этого арабского жеребца в вороного. Чтобы его можно было на Дон переправить.
От хохота, грянувшего вслед за этими словами, теперь уже пришел в движение, всколыхнулся благородный металл боевых наград у всех присутствующих, звон его слился в сплошную музыку. И за нею вряд ли кто-нибудь мог услышать, как бывший водитель Селиванов за своим столиком вполголоса добавил к тому, что только что рассказал своим фронтовым товарищам:
- Я, говорит, как разведчик, советую тебе, Зиновий, этот кинжал всегда в придачу к личному оружию иметь. Его можно незаметно за сапогом носить. От тебя, может быть, больше всего зависит, чтобы Алексей Гордеевич до победы дожил.