Цыгане: годы ссылок и побегов.
Сразу же после введения паспортной системы началась крупная спецоперация по «чистке» крупных городов от «нежелательных элементов». 1933 год ознаменовался началом массовых репрессий против кочевого народа. Как я уже упоминал в прежних публикациях, только из Москвы
за неполный летний месяц было выслано в Сибирь 5470 цыган. Конечно же, скупые архивные данные не позволяют представить, как депортация происходила на деле. К счастью, недавно мне удалось познакомиться с Владимиром Викторовичем Шаматульским – невольным участником тех трагических событий. Среди цыган этот человек с уникальной памятью и прирождённым даром рассказчика известен как Володя Глодо. К началу репрессивной акции ему исполнилось шесть лет. Тем не менее, его воспоминания очень точны во всём, что касается дат, цифр и географических названий. Интервью, взятое мною этим летом, позволяет подробно рассказать о тех вещах, которые в официальных документах едва просматриваются: о мужестве цыган, проявленном в побегах, и о жителях Сибири, оказавших им невзирая на риск посильную помощь.
Итак, к весне 1933 года в крупные города съехались десятки таборов. Шёл очередной голодный год. Москва притягивала кочевых цыган возможностью хоть как-то прокормиться. Столица была опутана сетью новых таборных стоянок. Цыгане-«кишинёвцы», (к которым принадлежит мой пожилой собеседник) прикочевали из Нижнего Новгорода и поставили палатки у «Северянского моста». Их было около двух сотен. Но помимо «кишинёвцев» город наводнили «сэрвы», «крымы», «влахи» и прочие цыгане из голодных районов. Именно тогда некоторым крымским цыганам посчастливилось устроиться на строительство метро, и потомки этих семей до сих пор живут в Москве. Разумеется, у большей части приезжих с легальным заработком не сложилось, да и не могло сложиться в той напряжённой экономической ситуации. Что-то выпросить. Кому-то погадать. Старожилы порой говорят, будто цыгане были «сами виноваты» и отправились в ссылку по заслугам – некоторые из них, оголодав, уже не просили, а вырывали хлеб у прохожих из рук.
Сразу же после введения паспортной системы началась крупная спецоперация по «чистке» крупных городов от «нежелательных элементов». 1933 год ознаменовался началом массовых репрессий против кочевого народа. Как я уже упоминал в прежних публикациях, только из Москвы
за неполный летний месяц было выслано в Сибирь 5470 цыган. Конечно же, скупые архивные данные не позволяют представить, как депортация происходила на деле. К счастью, недавно мне удалось познакомиться с Владимиром Викторовичем Шаматульским – невольным участником тех трагических событий. Среди цыган этот человек с уникальной памятью и прирождённым даром рассказчика известен как Володя Глодо. К началу репрессивной акции ему исполнилось шесть лет. Тем не менее, его воспоминания очень точны во всём, что касается дат, цифр и географических названий. Интервью, взятое мною этим летом, позволяет подробно рассказать о тех вещах, которые в официальных документах едва просматриваются: о мужестве цыган, проявленном в побегах, и о жителях Сибири, оказавших им невзирая на риск посильную помощь.
Итак, к весне 1933 года в крупные города съехались десятки таборов. Шёл очередной голодный год. Москва притягивала кочевых цыган возможностью хоть как-то прокормиться. Столица была опутана сетью новых таборных стоянок. Цыгане-«кишинёвцы», (к которым принадлежит мой пожилой собеседник) прикочевали из Нижнего Новгорода и поставили палатки у «Северянского моста». Их было около двух сотен. Но помимо «кишинёвцев» город наводнили «сэрвы», «крымы», «влахи» и прочие цыгане из голодных районов. Именно тогда некоторым крымским цыганам посчастливилось устроиться на строительство метро, и потомки этих семей до сих пор живут в Москве. Разумеется, у большей части приезжих с легальным заработком не сложилось, да и не могло сложиться в той напряжённой экономической ситуации. Что-то выпросить. Кому-то погадать. Старожилы порой говорят, будто цыгане были «сами виноваты» и отправились в ссылку по заслугам – некоторые из них, оголодав, уже не просили, а вырывали хлеб у прохожих из рук.
Возможно, когда принималось решение о депортации, недовольство москвичей приезжими и сыграло свою роль. Но спросим себя: разве большевиков в годы «великого перелома» интересовало мнение народа? Смею думать, у подданных СССР были и более важные поводы для обид: от дефицита и очередей до лагерных сроков за неосторожное слово… Нет, принимая решение о «чистке» городов коммунисты руководствовались другими соображениями. Вспомним, что Сталин придавал колоссальное значение пропаганде. Огромное агитационная машина работала на создание положительного имиджа социализма. Людям активно внушали, что они живут в счастливой, свободной и богатой стране. Об этом писали газеты, кричало радио; об этом снимались оптимистические фильмы. Советская власть просто не могла не принять меры для лакировки действительности. Здесь будет уместно вспомнить, что даже в либеральные времена царизма кочевым цыганам дозволялось появляться где угодно - кроме столичного Санкт-Петербурга. Запрет был введён ещё императрицей Елисаветой в 1759 году, а столетие спустя подтверждён Сенатским указом от 1856 года. Коммунистические власти не могли долго мириться с послаблениями времён революции. Как только у них дошли руки до создания парадного фасада, они предприняли действия гораздо более жёсткие и последовательные. Цыгане были просто обречены на депортацию, причём независимо от поведения. Сталину хотелось показать зримые преимущества нового строя. Иностранцы должны были увидеть в столице СССР подземные дворцы метро, нарядные витрины, роскошные павильоны ВДНХ и оптимизм физкультурных парадов. Разумеется, гадалки и чумазая ребятня только испортили бы впечатление…
Итак, Владимир Глодо рассказывает, что в июне 1933 года табор кишинёвцев был окружён милиционерами в белых гимнастёрках. Нагрянули незваные гости на рассвете, примерно в 4-5 утра, выгнали сонных людей из палаток и толпой повели к железной дороге. Палатки цыганам пришлось бросить, лошадей и почти всё имущество тоже. Успел что-то сунуть в котомку – уже хорошо. Эти поспешные сборы ещё отзовутся во время попыток побегов, когда смельчакам будет нечего обменивать на еду. Пока же ошеломлённые семьи погрузили в четырёхосные пульмановские вагоны, заранее загнанные в тупик. Вагоны были уже с нарами, но чистые. Здесь милиция передала цыган военным конвоирам. Вскоре огромный эшелон был заполнен таборами, арестованными на разных концах Москвы. Поскольку в эшелоне было 25-30 вагонов, и в каждый поместили по 30-40 человек, можно приблизительно сказать, что жертвами акции только в один приём стало около 900 цыган. По словам Глодо эшелон был не единственным.
Снабжение в пути было на удивление хорошим. Несмотря на голодный год ссыльные получали хлеб и рыбу. На детей даже выдавали сахар. Не был слишком строгим и надзор. Разумеется, многодетные семьи не имели возможности бежать, но кое-кому из молодёжи и нескольким только что поженившимся парам удалось скрыться на остановках.
Эшелон миновал Омск, Новосибирск, Томск. Наконец, рельсы кончились тупиком неподалёку от реки Чулым. Весь железнодорожный перегон занял 20 дней.
Чёткая организация ссылки чувствовалась и здесь, в Сибири. Оцепление вокруг вагонов. Погрузка на подводы, мобилизованные у местных крестьян. Пересадка на 4 баржи, которые уже ждали возле берега. Конвойные разместились на пароходах, цыгане были загнаны в трюмы барж, причём из них назначили старших, ответственных за порядок. Кормили и здесь неплохо. Единственным тяжёлым эпизодом было то, что умершего от болезни десятилетнего мальчишку выбросили за борт. Плавание длилось две недели, и никто не стал бы причаливать к берегу раньше времени для похорон.
Караван из пароходов и барж прошёл по реке Чулым, а потом по её притоку, реке Чикаюл. Вот и конечный пункт ссылки. Места – в летнюю пору – чудесные, изобильные рыбой, грибами и ягодами, но малолюдные. Здесь, по замыслу партийных властей цыгане должны были пустить корни. Вместе с депортированными осталось также русские специалисты: техники и прорабы. По плану предстояло построить дома, лесопилку, школу, ясли, швейную мастерскую. Несмотря на отсутствие навыков ссыльные успели к осени закончить 4 или 5 домов – сами же до поры жили под открытым небом.
Володин отец устроил семью более или менее основательно. Он вырыл в склоне сопки нечто вроде пещеры, сложил печку. Обзавелись землянками и другие семьи. В ближайших окрестностях посёлка можно было передвигаться довольно свободно – но поодаль три десятка охранников организовали кольцо оцепления, чтобы перехватывать из засад тех, кто попытается покинуть место ссылки.
Осенью начались побеги. Слишком резкой была перемена образа жизни, чтобы цыгане смирились с лесозаготовками. Кто-то даже сложил частушку:
Надоела нам корчёвка,
Надоело корчевать,
С Чикаюлского посёлка
Захотелось убежать.
Итак, Владимир Глодо рассказывает, что в июне 1933 года табор кишинёвцев был окружён милиционерами в белых гимнастёрках. Нагрянули незваные гости на рассвете, примерно в 4-5 утра, выгнали сонных людей из палаток и толпой повели к железной дороге. Палатки цыганам пришлось бросить, лошадей и почти всё имущество тоже. Успел что-то сунуть в котомку – уже хорошо. Эти поспешные сборы ещё отзовутся во время попыток побегов, когда смельчакам будет нечего обменивать на еду. Пока же ошеломлённые семьи погрузили в четырёхосные пульмановские вагоны, заранее загнанные в тупик. Вагоны были уже с нарами, но чистые. Здесь милиция передала цыган военным конвоирам. Вскоре огромный эшелон был заполнен таборами, арестованными на разных концах Москвы. Поскольку в эшелоне было 25-30 вагонов, и в каждый поместили по 30-40 человек, можно приблизительно сказать, что жертвами акции только в один приём стало около 900 цыган. По словам Глодо эшелон был не единственным.
Снабжение в пути было на удивление хорошим. Несмотря на голодный год ссыльные получали хлеб и рыбу. На детей даже выдавали сахар. Не был слишком строгим и надзор. Разумеется, многодетные семьи не имели возможности бежать, но кое-кому из молодёжи и нескольким только что поженившимся парам удалось скрыться на остановках.
Эшелон миновал Омск, Новосибирск, Томск. Наконец, рельсы кончились тупиком неподалёку от реки Чулым. Весь железнодорожный перегон занял 20 дней.
Чёткая организация ссылки чувствовалась и здесь, в Сибири. Оцепление вокруг вагонов. Погрузка на подводы, мобилизованные у местных крестьян. Пересадка на 4 баржи, которые уже ждали возле берега. Конвойные разместились на пароходах, цыгане были загнаны в трюмы барж, причём из них назначили старших, ответственных за порядок. Кормили и здесь неплохо. Единственным тяжёлым эпизодом было то, что умершего от болезни десятилетнего мальчишку выбросили за борт. Плавание длилось две недели, и никто не стал бы причаливать к берегу раньше времени для похорон.
Караван из пароходов и барж прошёл по реке Чулым, а потом по её притоку, реке Чикаюл. Вот и конечный пункт ссылки. Места – в летнюю пору – чудесные, изобильные рыбой, грибами и ягодами, но малолюдные. Здесь, по замыслу партийных властей цыгане должны были пустить корни. Вместе с депортированными осталось также русские специалисты: техники и прорабы. По плану предстояло построить дома, лесопилку, школу, ясли, швейную мастерскую. Несмотря на отсутствие навыков ссыльные успели к осени закончить 4 или 5 домов – сами же до поры жили под открытым небом.
Володин отец устроил семью более или менее основательно. Он вырыл в склоне сопки нечто вроде пещеры, сложил печку. Обзавелись землянками и другие семьи. В ближайших окрестностях посёлка можно было передвигаться довольно свободно – но поодаль три десятка охранников организовали кольцо оцепления, чтобы перехватывать из засад тех, кто попытается покинуть место ссылки.
Осенью начались побеги. Слишком резкой была перемена образа жизни, чтобы цыгане смирились с лесозаготовками. Кто-то даже сложил частушку:
Надоела нам корчёвка,
Надоело корчевать,
С Чикаюлского посёлка
Захотелось убежать.
Тётка Зина с мужем Лаврушкой рискнула одной из первых. На беду часовой заметил молодую пару и, сделав предупредительный выстрел, открыл огонь на поражение. Мужчине удалось невредимым добежать до леса, и он скрылся в чаще. Зине не повезло. Пуля ударила сбоку и навылет пробила левую грудь. Раненая цыганка упала в траву… Здесь надо сказать, что бдительность охраны не подкреплялась, к счастью, бессердечием начальства. Вместо того, чтобы давать делам о побеге бумажный ход и отправлять пойманных в лагеря, им всего лишь делали строгое предупреждение. Фактически это означало, что цыганам оставляли шанс для новой попытки.
Зине было тогда лет 25. Аника, мать Володи сумела её выходить. Отлучаясь погадать к чалдонам, она возвращалась обычно в землянку с туеском парного молока… Сестру выходила, а сама умерла при родах, немного не дожив до Пасхи. Осиротели четверо её детей.
С началом весны Володин дядя Буцукан предложил готовиться к новому побегу.
-Я вас выведу по звёздам и мху на деревьях.
Буцукан был родом из Молдавии и слыл отважным как гайдук. Рослый усатый мужчина богатырского сложения в ладной одежде и крепких сапогах. С таким вожаком на волю могли вырваться даже женщины и дети. Первая попытка, впрочем, была неудачна. Проплутав неделю по лесам, цыгане
были схвачены и под конвоем возвращены в посёлок. На второй раз беглецам повезло. Оцепление они миновали незамеченными. С собой был запас сухарей - и только. За Буцуканом пошла большая компания: Володя с отцом, старшим братом и сестрой, бабушка Катерина, чужая девчонка Рая лет 14-ти и старуха Балая с приёмным сыном. Ещё, разумеется, жена Буцукана, выздоровевшая красавица Зина и две молодые цыганки, Пыса и Титяна. Одето большинство было кое-как. Женщины и дети шли босиком, увеча ноги о валежник. Густой таёжный лес преграждал дорогу сплетением ветвей. Но он же подкармливал. Уже появилась ягода.
Сильнее всего беглецов донимали клещи и комары. По ночам от тучи гнуса плохо помогал даже костёр, который «кишинёвцы» вдалеке от посёлка не боялись разводить.
Как раз когда сухари были доедены, на пути показалась охотничья избушка, где по сибирскому обычаю оголодавшим путникам был оставлен запас продуктов. Наевшись, компания села держать совет, как быть с бабушкой Балаей, которая с самого начала переоценила свои силы и теперь валилась с ног. Всем было ясно, что тащить её на себе тысячи километров не получится. Но не бросать же на произвол судьбы!
- Идите.- сказал приёмный сын. – Я буду о ней заботиться, пока она жива.
И цыгане тронулись дальше, оставив Балаю на попечение самоотверженного мальчишки.
Возле реки беглецов ждала большая удача. Они вышли на село, в котором жили бывшие ссыльные – молдаване по национальности. Происхождение из одних и тех же краёв сразу вызвало взаимную симпатию. К тому же Буцукан прекрасно говорил по-молдавски. «Кишинёвцам» дали большую лодку и провожатых. Следующие 60 километров они сделали по воде – до той границы, за которой благодеяние не могло оставаться незамеченным. Высадившись на берег, цыгане дошли до того места, где приток Чикаюл впадал в Чулым. Теперь, чтобы добраться до железной дороги, надо было преодолеть широкую сибирскую реку.
Мир не без добрых людей. В посёлке нашёлся лодочник, который согласился помочь беглым цыганам. В уплату ему дали единственное, что оставалось – одежду умершей Аники. Сорокалетний русский мужик понимал, чем рискует и, конечно же, пошёл наперекор власти не ради ношеной юбки. Сильна была зараза коммунизма, но не всесильна. Можно ли напрочь вытравить человечность из целого народа?
- Повезу вас, когда стемнеет, - предупредил лодочник. И снова всё прошло успешно. Никто не видел, как он несколько раз грёб туда и обратно, переправляя цыган по одному или по двое.
Распрощавшись со своим спасителем, беглые вышли к железнодорожному пути. Женщины и дети приободрились. Теперь они и без провожатого знали, как вернуться в центральную Россию. А уж прокормить по дороге себя и мужчин им было под силу. На станциях кишинёвки шли гадать, а дети крутились возле вагонов, выпрашивая хлеб. Оборванные ребята и девчонки пели и плясали. Весёлая цыганская песня сменялась жалобным напевом русских беспризорников:
Развяжите мои крылья,
Дайте волю полетать.
Я, молоденький мальчишка,
Навек остался сиротой.
Чем дальше компания отдалялась от места ссылки, тем безопаснее было находиться среди людей. В глазах русских они вновь стали просто кочевыми цыганами. Несколько раз даже удавалось устроиться на поезд. К сожалению, подобные удачи были редки и кратковременны. Мини-табор быстро ссаживали, поэтому почти весь огромный путь пришлось проделать пешим ходом. Они шли всё лето и всю осень – от ненавистной Чулым-реки до города Козлов (ныне Мичуринск). Это около трёх тысяч километров. И не по ровному тракту, а по шпалам и щебёнке, о которые босые женщины и дети извредили себе ноги до самого жалкого состояния. Спали они на земле, в придорожных лесочках. К станциям, опасаясь искушать судьбу, лишний раз не выходили. Но всё же они были свободны. И научены горьким опытом. Под новые депортации никто из них не попал.
Зине было тогда лет 25. Аника, мать Володи сумела её выходить. Отлучаясь погадать к чалдонам, она возвращалась обычно в землянку с туеском парного молока… Сестру выходила, а сама умерла при родах, немного не дожив до Пасхи. Осиротели четверо её детей.
С началом весны Володин дядя Буцукан предложил готовиться к новому побегу.
-Я вас выведу по звёздам и мху на деревьях.
Буцукан был родом из Молдавии и слыл отважным как гайдук. Рослый усатый мужчина богатырского сложения в ладной одежде и крепких сапогах. С таким вожаком на волю могли вырваться даже женщины и дети. Первая попытка, впрочем, была неудачна. Проплутав неделю по лесам, цыгане
были схвачены и под конвоем возвращены в посёлок. На второй раз беглецам повезло. Оцепление они миновали незамеченными. С собой был запас сухарей - и только. За Буцуканом пошла большая компания: Володя с отцом, старшим братом и сестрой, бабушка Катерина, чужая девчонка Рая лет 14-ти и старуха Балая с приёмным сыном. Ещё, разумеется, жена Буцукана, выздоровевшая красавица Зина и две молодые цыганки, Пыса и Титяна. Одето большинство было кое-как. Женщины и дети шли босиком, увеча ноги о валежник. Густой таёжный лес преграждал дорогу сплетением ветвей. Но он же подкармливал. Уже появилась ягода.
Сильнее всего беглецов донимали клещи и комары. По ночам от тучи гнуса плохо помогал даже костёр, который «кишинёвцы» вдалеке от посёлка не боялись разводить.
Как раз когда сухари были доедены, на пути показалась охотничья избушка, где по сибирскому обычаю оголодавшим путникам был оставлен запас продуктов. Наевшись, компания села держать совет, как быть с бабушкой Балаей, которая с самого начала переоценила свои силы и теперь валилась с ног. Всем было ясно, что тащить её на себе тысячи километров не получится. Но не бросать же на произвол судьбы!
- Идите.- сказал приёмный сын. – Я буду о ней заботиться, пока она жива.
И цыгане тронулись дальше, оставив Балаю на попечение самоотверженного мальчишки.
Возле реки беглецов ждала большая удача. Они вышли на село, в котором жили бывшие ссыльные – молдаване по национальности. Происхождение из одних и тех же краёв сразу вызвало взаимную симпатию. К тому же Буцукан прекрасно говорил по-молдавски. «Кишинёвцам» дали большую лодку и провожатых. Следующие 60 километров они сделали по воде – до той границы, за которой благодеяние не могло оставаться незамеченным. Высадившись на берег, цыгане дошли до того места, где приток Чикаюл впадал в Чулым. Теперь, чтобы добраться до железной дороги, надо было преодолеть широкую сибирскую реку.
Мир не без добрых людей. В посёлке нашёлся лодочник, который согласился помочь беглым цыганам. В уплату ему дали единственное, что оставалось – одежду умершей Аники. Сорокалетний русский мужик понимал, чем рискует и, конечно же, пошёл наперекор власти не ради ношеной юбки. Сильна была зараза коммунизма, но не всесильна. Можно ли напрочь вытравить человечность из целого народа?
- Повезу вас, когда стемнеет, - предупредил лодочник. И снова всё прошло успешно. Никто не видел, как он несколько раз грёб туда и обратно, переправляя цыган по одному или по двое.
Распрощавшись со своим спасителем, беглые вышли к железнодорожному пути. Женщины и дети приободрились. Теперь они и без провожатого знали, как вернуться в центральную Россию. А уж прокормить по дороге себя и мужчин им было под силу. На станциях кишинёвки шли гадать, а дети крутились возле вагонов, выпрашивая хлеб. Оборванные ребята и девчонки пели и плясали. Весёлая цыганская песня сменялась жалобным напевом русских беспризорников:
Развяжите мои крылья,
Дайте волю полетать.
Я, молоденький мальчишка,
Навек остался сиротой.
Чем дальше компания отдалялась от места ссылки, тем безопаснее было находиться среди людей. В глазах русских они вновь стали просто кочевыми цыганами. Несколько раз даже удавалось устроиться на поезд. К сожалению, подобные удачи были редки и кратковременны. Мини-табор быстро ссаживали, поэтому почти весь огромный путь пришлось проделать пешим ходом. Они шли всё лето и всю осень – от ненавистной Чулым-реки до города Козлов (ныне Мичуринск). Это около трёх тысяч километров. И не по ровному тракту, а по шпалам и щебёнке, о которые босые женщины и дети извредили себе ноги до самого жалкого состояния. Спали они на земле, в придорожных лесочках. К станциям, опасаясь искушать судьбу, лишний раз не выходили. Но всё же они были свободны. И научены горьким опытом. Под новые депортации никто из них не попал.
Николай Бессонов. "Побег". Компьютерная живопись. 2003 г.
Эта художественная реконструкция основана на рассказе Владимира Глодо автору.
Рассказывая о предвоенной жизни цыган-кишинёвцев, Владимир Глодо обобщает, что к концу 30-х годов изменился сам характер репрессий. Теперь людей чаще хватали не скопом, а поодиночке, и отправляли уже не в ссылку, а в лагеря. В 1937 году свирепствовали пресловутые Тройки, без разбору навешивая на цыган литеры СОЭ. Васыля из рода Костеште был арестован по смехотворному поводу. Его русская жена пришла в органы жаловаться, что муж не пускает детей в школу. Возможно, она думала, что начальство пожурит и припугнёт её благоверного. Вот только время было неподходящее для вовлечения посторонних в семейные дела. Цыгана забрали, и он уже не вернулся. Хорошо запомнился Володе и арест добрейшего парня Семёна из рода кононеште. Тогда они кочевали по Киевской области, в районе Черкасс. Перед рассветом на пролётке подкатили к табору нелюди из карательных органов. Все мужчины успели убежать, только молодожён Сёма замешкался, не успел выскочить из палатки. Ни в чём он не был виноват. Но навесили ему срок как «социально опасному элементу». Немного погодя забрали и его жену за то, что слишком назойливо обивала тюремные пороги, умоляя принять передачу. Дали ей два года. Отсидела своё. А любимого так и не дождалась. Погиб бедняга, не оставив потомства.
Но вернёмся к депортациям и свидетельствам других цыган.
Летом 1933 года массовые аресты проводились не только в Москве. Западнёй для кочевых таборов стали также Киев и Ленинград. Жертвы ленинградских облав высылались в Норильск, причём выжившие цыгане рассказывают о жесточайших условиях содержания и очень высокой смертности.
К сожалению, депортация 1933 года оказалась не единственной. В годы сталинского правления сильно пострадали цыгане Крыма и Закарпатья. Благодаря последним исследованиям В. Калинина стало известно о тех облавах, которые были проведены в феврале-марте 1937 на территории Тульской, Калининской, Рязанской, Калужской, Смоленской и Владимирской областей. Кочевых цыган снова арестовывали целыми таборами на стоянках, а также отлавливали на вокзалах во время транзитного проезда через Москву.
Снова эшелоны шли в холодные края. На этот раз местом цыганской ссылки стал посёлок «Тайга» близ Новосибирска. Условия жизни и работы были примерно такими же, как в описанном выше Чикаюлском поселении. Согласно воспоминаниям Александра Сикачёва численность ссыльных составляла 340 семей, то есть около 1800 человек. Население посёлка «Тайга» пополнялось в результате облав, проведённых в Белоруссии, Молдавии и на Украине. Но одновременно оно таяло за счёт побегов. Часть смельчаков гибла в лесу, однако многим удавалось вырваться. И снова следует отметить присущую русскому национальному сознанию симпатию к цыганам, проявленную невольными исполнителями бесчеловечных указов. Некоторые цыгане вспоминают, что милиционеры на сибирских станциях, завидев их издали, намеренно отворачивались в сторону.
В России, несмотря на мелкие бытовые шероховатости, народ традиционно воспринимал «кочевое племя» как живое воплощение ничем не ограниченной свободы. Сказывалось всеобщее восхищение искромётным цыганским искусством. В образованной среде была сильна традиция симпатий к цыганам, заложенная ещё поэмой Пушкина. Ни в Восточной, ни тем более, в Западной Европе не существовало подобного благоприятного сочетания психологических факторов, и у автора нет сомнений, что на любой другой почве результаты навязанной сверху антицыганской политики были бы гораздо более страшными.
Нам остаётся примерно оценить масштабы случившегося в 30-е годы. Слово «примерно» я употребляю потому, что статистические технологии на цыганах пробуксовывают. В силу кочевого образа жизни многие из них ускользнули от внимания переписчиков, а остальные часто предпочитали причислять себя к другим национальностям. Исходя из этого, я сторонник удвоения официальных цифр (мои менее осторожные коллеги предпочитают в своих публикациях утраивать или даже умножать на 4 данные переписей).
Итак, согласно переписи 1926 года в СССР проживала 61 тысяча цыган. Поскольку при самых осторожных подсчётах за предвоенные годы сотни цыган были расстреляны и по меньшей мере 10 тысяч стали жертвами депортаций, урон можно считать огромным. Не будет преувеличением сказать, что безвинно пострадал каждый десятый. О том, какой ужас навели на кочевой народ аресты и депортации, можно судить по рассекреченным недавно итогам переписи 1937 года. Если десятилетием ранее более 60 тысяч цыган открыто продекларировали свою национальную принадлежность, то после первой волны репрессий официальная цифра «усохла» до 2211 человек!
Конечно же, разница объясняется не поголовным истреблением, Даже после того, как на сталинский террор наложился гитлеровский, перепись 1959 года выявит в СССР 132 тысячи цыган. Но зеркало статистики отразило трагический слом в предвоенном сознании народа, для которого земли российского государства два столетия были по-матерински приветливы, а потом неожиданно наполнились капканами и «волчьими ямами».
Николай Бессонов.
Статья опубликована в газете "30 октября". VI.2002, М., № 26, С.10
Но вернёмся к депортациям и свидетельствам других цыган.
Летом 1933 года массовые аресты проводились не только в Москве. Западнёй для кочевых таборов стали также Киев и Ленинград. Жертвы ленинградских облав высылались в Норильск, причём выжившие цыгане рассказывают о жесточайших условиях содержания и очень высокой смертности.
К сожалению, депортация 1933 года оказалась не единственной. В годы сталинского правления сильно пострадали цыгане Крыма и Закарпатья. Благодаря последним исследованиям В. Калинина стало известно о тех облавах, которые были проведены в феврале-марте 1937 на территории Тульской, Калининской, Рязанской, Калужской, Смоленской и Владимирской областей. Кочевых цыган снова арестовывали целыми таборами на стоянках, а также отлавливали на вокзалах во время транзитного проезда через Москву.
Снова эшелоны шли в холодные края. На этот раз местом цыганской ссылки стал посёлок «Тайга» близ Новосибирска. Условия жизни и работы были примерно такими же, как в описанном выше Чикаюлском поселении. Согласно воспоминаниям Александра Сикачёва численность ссыльных составляла 340 семей, то есть около 1800 человек. Население посёлка «Тайга» пополнялось в результате облав, проведённых в Белоруссии, Молдавии и на Украине. Но одновременно оно таяло за счёт побегов. Часть смельчаков гибла в лесу, однако многим удавалось вырваться. И снова следует отметить присущую русскому национальному сознанию симпатию к цыганам, проявленную невольными исполнителями бесчеловечных указов. Некоторые цыгане вспоминают, что милиционеры на сибирских станциях, завидев их издали, намеренно отворачивались в сторону.
В России, несмотря на мелкие бытовые шероховатости, народ традиционно воспринимал «кочевое племя» как живое воплощение ничем не ограниченной свободы. Сказывалось всеобщее восхищение искромётным цыганским искусством. В образованной среде была сильна традиция симпатий к цыганам, заложенная ещё поэмой Пушкина. Ни в Восточной, ни тем более, в Западной Европе не существовало подобного благоприятного сочетания психологических факторов, и у автора нет сомнений, что на любой другой почве результаты навязанной сверху антицыганской политики были бы гораздо более страшными.
Нам остаётся примерно оценить масштабы случившегося в 30-е годы. Слово «примерно» я употребляю потому, что статистические технологии на цыганах пробуксовывают. В силу кочевого образа жизни многие из них ускользнули от внимания переписчиков, а остальные часто предпочитали причислять себя к другим национальностям. Исходя из этого, я сторонник удвоения официальных цифр (мои менее осторожные коллеги предпочитают в своих публикациях утраивать или даже умножать на 4 данные переписей).
Итак, согласно переписи 1926 года в СССР проживала 61 тысяча цыган. Поскольку при самых осторожных подсчётах за предвоенные годы сотни цыган были расстреляны и по меньшей мере 10 тысяч стали жертвами депортаций, урон можно считать огромным. Не будет преувеличением сказать, что безвинно пострадал каждый десятый. О том, какой ужас навели на кочевой народ аресты и депортации, можно судить по рассекреченным недавно итогам переписи 1937 года. Если десятилетием ранее более 60 тысяч цыган открыто продекларировали свою национальную принадлежность, то после первой волны репрессий официальная цифра «усохла» до 2211 человек!
Конечно же, разница объясняется не поголовным истреблением, Даже после того, как на сталинский террор наложился гитлеровский, перепись 1959 года выявит в СССР 132 тысячи цыган. Но зеркало статистики отразило трагический слом в предвоенном сознании народа, для которого земли российского государства два столетия были по-матерински приветливы, а потом неожиданно наполнились капканами и «волчьими ямами».
Николай Бессонов.
Статья опубликована в газете "30 октября". VI.2002, М., № 26, С.10
